… и просто богиня (сборник)
Шрифт:
– Не надо. Не опубликуют.
– Фигня вопрос. – Надо же, и не переспросила, куда я могу присунуть ее пьяные речи.
Она была пьяна. Она всегда звонит мне пьяной. Трезвой не вспоминает, и не уверен, что смогу с ней разговаривать, если услышу ее не во хмелю – ведь другой строй речи, темы другие и больше несвободы. В студенчестве у нас с ней было что-то вроде романа, но друзьями мы расстались еще до того, как достаточно друг друга узнали. С того времени ей нравится рассказывать мне о своих любовниках.
– И что мне с твоим горем делать? – говорю. – С собой,
– Было бы горе, – фыркает она. И дальше: – Об одном жалею, зачем я его встретила. Женатая же баба.
– А я думал замужняя.
– Фигня. Я женатая, а муж у меня замужний.
Мне до этого гендера дела никакого нет, но я послушно слушаю. Подруга пьяна, и если я сейчас положу трубку, то она все равно позвонит еще раз. А если отключу телефон, как однажды было, то будет целый век обижаться, спрашивать, что же она сделала не так, – мука еще большая, чем слушать переливы эти и бормотания.
У нее драма. У нее есть кто-то. И это при живом муже.
– Так кто ж у тебя там орех?
– Не поняла тебя.
– Ты повстречала кого-то. Он тебе все испортил.
– Почему нам нельзя просто встречаться-общаться? – Голос тягучий, тяжкий. – У него, как у телевизора, черно-белое мышление. Или вместе, или раздельно. Не иначе.
– У телевизора нет никакого мышления. Телевизор – это всего-лишь телевизор.
Она тянет свое, мне не очень ее жаль, трудно жалеть назойливо-пьяных, тем более с другой стороны земного шара, через километры проводов. А еще у меня – поздний вечер, а у нее – глубокая ночь.
– Ложись уже спать, – предлагаю я. – У вас скоро утро уже. – Шорох, который слышу, мне не нравится, приходится делать еще одно усилие. – Так при чем здесь твоя оперетта?
– Мы получаем удовольствие, это он мне говорит. Я ему сама говорила, а он повторил, он мстит мне, играет, как кошка с нитками. Издевательски говорит, что дешевая оперетта. Он не хочет просто встречаться-общаться, понимаешь?
– А ты хочешь, и при живом муже.
– Хочу.
– Нельзя иметь все сразу.
– А почему не попробовать?
Супруга ее я не знаю, она вышла замуж уже после моего отъезда из родного города. На свадьбу не звала, и слава богу. Не люблю свадеб, это какая-то особенно изощренная пытка: все делают что-то им совсем не свойственное, а при этом еще и радость изображать должны.
– Было же хорошо так без него. Ну, не очень, может быть, хорошо, зато тихо.
– А ты его взяла и повстречала.
– Ох, он был такой… – Голос стал тише, но странным образом набрал в глубине, мне это слышно сквозь все тысячи километров. – Стоит в футболке. Лиловой, цвета фуксии. Пьет что-то черное. Я спрашиваю: «Молодой человек, это у вас кола?» Глотнула, а во рту жжет. Подлец. Он смеется надо мной. Смеется. Уже тогда надо было ухо востро держать. Сунул бабе виски с колой, говорит, что приличный напиток, а разве ж так поступают? Ну, скажи мне, какая оперетта?
– А у него жена есть?
– Да, есть какая-то маня, мне до нее как-то фиолетово…
– Лилово, ага, цвета фуксии. Ты, как всегда, только о себе думаешь.
– Ты меня еще Гитлером назови, цуцик фашистский. А что делать мне с ним? Я не могу его из головы выбросить. Что ж мне, ампутацию мозга делать?
– У тебя любовь и вообще великое чувство, – говорю я самым издевательским из своих голосов. Мужа ее я не видел никогда, но даже мысли о нем, тихом рогоносце, достаточно, чтобы захотеть наговорить ей неприятных слов. – Поиграете да разойдетесь, подожди только.
– Мы уже два года не можем, раз в неделю – это как закон.
– А где встречаетесь? У него?
– Не твое дело.
– Слушай, не пойму, кто кому звонит? – Я начинаю сердиться уже на полном серьезе. Она хоть и пьяна, но надо же и совесть иметь.
– Не могу его забыть, чем больше хочу, тем меньше получается. Сегодня вышла из машины, встала – смотрю вверх, на высотки. Он сзади подошел, обнял, прижал крепко. «Давай уедем. – Он так говорит. – Зачем нам эта дешевая оперетта?» А куда я поеду? У меня дела, квартира.
– Муж, – напоминаю я, – дети.
У нее двое. Две девочки, которых я тоже никогда не видел. В наших разговорах они почти никогда не всплывают и потому присутствуют только бледными тенями. Любовница существует от матери отдельно, две эти женщины – наверняка разные – как-то уживаются бок о бок, в одном теле. Я уверен почему-то, что она хорошая мать, ну, может быть, жесткая иногда.
А как любовница невыносима.
– …поздно уезжать. Время ушло. – Голос ее прояснился. Протрезвела, будто душ приняла.
Хотя мне спросонья и показаться могло. У нее-то скоро рассвет, а у меня вечер до ночи сгустился.
– Спать пора. Давай-ка.
– Давай. Буду. – И трубку бросила.
И «здрасьте» не сказала, и без «до свидания» обошлась.
Верить
Томас не вошел, а влетел – особенность поразительная для такого крупного человека. Сейчас приятель весит килограммов, наверное, сто пятьдесят – во всяком случае, гораздо больше, чем в прошлую нашу встречу, после которой он сильно худел (наслышан – чудеса, да и только), сильно страдал (ушла его архитекторша), много лечился (врачи, таблетки, терапия – сочувствующие взгляды коллег; приступы обжорства – последнее, впрочем, додумываю; и без того склонный к полноте, он раздулся в дирижабль).
– Какие туфли! – восхитился я. На нем были мокасины из ярко-красной чешуйчатой кожи, с золотыми пряжками. – Как у кардинала.
– Из Милана, – сказал Томас, вытирая со лба пот. Ко мне на последний высоко взбираться, лифта нет, лестница витая, а он невозможно толст и тяжел; на рубашке – на груди и спине – проступили темные треугольники пота. – Купил три года назад.
Года три назад мы и виделись в прошлый раз. Летом на рынке вино пили. Синяя рубашка поло с вышитым желтым всадником, огромного размера джинсы, беспощадно обтягивающие круп, – тогда все было примерно, как сейчас, только с ним еще была его архитекторша, белая, прищуренная, злая; она все время фыркала на Томаса, мешала разговаривать. У них была любовь.