… и просто богиня (сборник)
Шрифт:
Выслушав речь, скачущую реченькой, я говорю «да-да-да»; Надя, мелко покивав, итожит торжествующим «во-о-от!» и убегает заниматься своими делами. Ясней всего ее музыкальные вкусы: я прячусь в кухне не столько от шума пылесоса или пыханья утюга, сколько от раскатов радио «Шансон».
Наде это бряцанье нравится, и я очень за нее горд. Она своих пристрастий не скрывает, но никому их особенно и не навязывает; я это называю достоинством, а Надя, хоть в таких выражениях никогда не высказывается, неутомимо дает понять, что так оно и есть. Однажды, желая облегчить ей работу, я накупил каких-то тряпок и получил разнос: прищурившись, в веселой такой манере, она рассказала, что в тряпичном вопросе собаку
– Ох, я уж столько всего перепробовала: и тряпки, какие надо, знаю, и порошки, – заявила она, я подхватил брошенную петельку, спросил, давно ли Надя в поломойном бизнесе, она сказала, что уж двадцать лет, и все с иностранцами.
Первый иностранец, он был голландец («высокий, солидный, потом на молоденькой женился и уехал»), достался ей случайно, а далее уже саму Надю приезжие гости столицы стали друг другу передавать, как эстафетную палочку.
– И англичане были, и голландцы, и французы, и немцы, – расказала мне Надя.
В скудном русском ряду, правда, я у нее не один. Раз в две недели она ходит к какому-то богатею, но удовольствия от работы не имеет.
– Я уж не знаю, что делать. Что ни сделаю, все не так, – посетовала она.
Русский наниматель привередлив, платит только за отработанное, на Рождество подарков не дарит, на премии скупится, а если Надя берет летом две недели отдыха («святое дело, на дачу уезжаю»), то отсутствие ее, в отличие от тех же немцев, не оплачивает.
– Уйду я от него, – сказала она. – Как найду замену, так и уйду.
– Он относится к вам как к прислуге, – предположил я, – а вы просто делаете свою работу, не менее достойную, чем у него.
Надя промолчала, но мысль ей эта явно понравилась. В тот день она перегладила мне еще и все майки, хотя, вот ей-богу, не понимаю, к чему эта пустая трата времени.
У Нади муж. У Нади детей двое. У нее дача, где с семьей она отмечает праздники. Есть машина, на которой они возят в город соленья-варенья. Однажды Надя пришла в сиренево-бирюзовом пальто-разлетайке. «Невестка привезла».
Разговаривать мне с Надей трудновато – имена ее любимых певцов мне ни о чем не говорят, в сортах поломойных тряпок я не разбираюсь, дачный бизнес для меня далек так же, как татаро-монгольское иго, – но смотреть на нее – живое удовольствие. Люблю профессионалов. Отилия больше угождала, чем работала; Анка не столько работала, сколько презирала «барчука в пижаме»; Надя занимается делами, вписываясь в чужой дом ровно в той степени, в какой это нужно.
Номер у Нади третий, но только формально: в моем личном рейтинге поломоек она занимает пьедестал почета – и дело не только в том, что мы с ней говорим на одном языке. В принципе, теперь я понял, почему богатые и за границу ездят с персоналом: они везут с собой свои привычки. Я запросто могу представить ситуацию, когда какой-то иностранец, оттрубив положенное в Москве, уезжает, скажем, в Лондон или Берлин и приглашает Надю в домоправительницы: она из тех, кто сам ищет себе работу, умеет служить без прислуживания, на нее можно положиться. Расслабляться, правда, тоже не стоит. Охотно «давая понять», Надя и сама любит искать шифры в чужих словах. Однажды я рассказал, что прибегали соседи снизу, жаловались на воду с потолка, но у нас, кроме пыли под кухонной раковиной, ничего не обнаружилось. В итоге в тот же день, точнее немедленно, означенное пространство под раковиной было отмыто-оттерто, порошки и всякие нужные в хозяйстве предметы выставлены по ранжиру.
– Зачем? Не надо, – лепетал я, растерянно и даже краснея.
А вчера оторопел.
– Это ваша книга? – Надя вбежала в кухню с моей цветастой брошюркой.
– Нет, – ответил я, не имея желания обсуждать мое творчество.
– У тебя там в кладовке много, я подумала… – сказала она, по обыкновению путаясь в регистрах вежливости. – Так читается легко, а то бывают книги, которые начинаешь читать, и читать невозможно. Я подумала, автограф может…
– Они просто лежат, – ответил я, тут же коря себя за вранье.
Унеслась. А потом ушла, не попрощавшись. Смутилась? Обиделась? Оскорбилась?
Ну, вот издадут моих «богинек» – тогда и подарю. С автографом. Напишу: «Дорогой Надежде!»
Квиты
Эта комичная история произошла со мной, а потому лучше вообразить, что она выдуманная.
Пусть не со мной было дело, а, скажем, с лирическим «я», хоть и похожим на меня этим вытянутым, колким немного лицом, прищуренными темными глазами, взглядом поверх очков в оправе из поддельной черепахи, светлой растительностью на массивной голове, общей расхлябанностью фигуры, в прошлом костлявой, а теперь набравшей некоторый вес.
Не невесомой.
Лирический «я» – далее я без кавычек – должен был забрать из химчистки парадный костюм, купить еды, кинуть пару писем в почтовый ящик, сфотографироваться на американскую визу, попытаться найти красивую и не особо дорогую бабочку (галстук), чтобы подарить человеку, который в эту историю не помещается. Как для меня, безалаберного достаточно, для одного выхода из дома дел было слишком много, я боялся что-нибудь забыть и, конечно, прозевал то, что в списке не значилось, что следовало по умолчанию.
Я забыл ключ.
Я понял это, едва захлопнув дверь, еще стоя на лестничной площадке лицом к двери из белой фанеры, в своем зеленом полупальто, в своем рыжем, бесконечно длинном шарфе, многократно обмотанном вокруг шеи, в своих узких оливковых брюках-дудочках, не скрывающих красных в белую крапинку носок, в своих землисто-коричневых итальянских ботинках.
Я был ярок и глуп, что обычно веселит меня, но в данный момент это испугало, потому что тут же привиделось, как я, такой нелепый, порывистый, длинноносый, с бездонной тоской в очах, скребусь к соседке; и как она, задрожав, похожая на полную воды медицинскую перчатку, впускает меня; и как лезу с ее балкона на свой, а ограда, вся в сухих останках вьюнов, цепляет меня за узкие штаны, за пальто, за шарф; и как оказываюсь на своем балконе, обнаруживаю, что все заперто – и дверь, и окна, – внутрь не попасть, и бесславно, потный, красный, возвращаюсь на соседкин балкон, бормочу извинения в растопыренную женскую бесцветность, удаляюсь со стыдом, в совершенной растерянности, забыв напрочь и о костюме в химчистке (темно-синем, в талию), и об открытках, и о бабочке, и о необходимости купить еду на ближайшие выходные.
Однажды я уже забывал ключ, и облезлый мужичок с уклончивым взглядом, выуженный из телефонной книги, вскрыл дверь за пару секунд, потребовал за труды двести евро и, выписав липовый чек, испарился, – тогда я еще не знал, что жулики водятся и в немецких телефонных книгах, и мое, наверное, счастье, что доверие было обмануто только однажды.
Тогда мне было страшно, а теперь – ну, наконец-то! – сделалось смешно.
Ах, подумал я далее, как весело было б, если б оказался я на лестничной клетке в одних трусах и сапогах (лучше резиновых, не по размеру больших, чтобы хлопали голенища по бледным голым икрам). Но я был одет, обут, и смехотворную незначительность этой истории, случившейся с лирическим героем имени меня, потому описываю так подробно, чтобы читатель проникся ко мне симпатией, чтобы, даже узнав, что и я способен на гадость, не окончательно разочаровался во мне, не предал остракизму.