… и просто богиня (сборник)
Шрифт:
Именно потому, что они реальны, я чувствую себя обязанным выдать их за вымысел – плод фантазии, а не жизни. Так, мне кажется, честнее.
…не могу про Жеку в прошлом говорить. Звучит, как… ну, я не знаю…
– Давай в настоящем. Так даже лучше.
– Давай. В общем, это было утром.
– Да, утро. Жека встает.
Утро. Жека встает. Натягивает тонкий застиранный халат – местами он аж просвечивает. Жеке хочется курить, а сигареты
– Да!
Одной рукой Жека держит трубку, а другой обшаривает смятую, истерзанную постель. Переворачивает подушки, обтянутые шелком, черным с большими ядовито-желтыми цветами. Встряхивает одеяло, шарит между складками простыни – простыня тоже черная, но все равно видно, что белье несвежее. Наверное, это потому, что Жека убирается кое-как, просто распихивая вещи по углам – без толку и смысла.
Здесь затхло.
– Тебе прямо сейчас? С-с-с… – С зубов рвется злой свист, но раздражение уже отступает: в щели между спинкой кровати и матрасом нашлась сигарета. – Ну, чего у тебя опять?.. – говорит Жека и, бросив трубку на кровать, идет в кухню.
Трубка вслед приглушенно булькает.
В кухне Жека шарит по полкам, оглядывает стол, подоконник, открывает дверцы шкафов. Зажигалки нет.
Включает плитку. Кладет руку на конфорку, проверяя, греет ли. Возвращается в спальню.
– Неправильно, – сказал Сашка, – у Жеки всего одна комната.
– Да, одна комната, – согласился Калач. – Одна комната, да и та спальня. А почему она одна, ты знаешь?
– Я б ее с голой жопой гулять отправил. Ни копейки бы не получила.
– А детей куда?
– У Жеки? Дети? – Сашка, кажется, и впрямь забыл про детей.
– Да. Двое. Мальчик и девочка.
– Мальчик-девочка, девочка-мальчик.
– Да, а что в этом такого? – Калач разозлился.
– Ничего-ничего, – примирительно сказал Сашка.
Они пили водку и закусывали квашеной капустой, хватая ее с тарелки прямо руками.
– Спальня так спальня, – согласился Сашка. – Пусть так.
– Пусть так.
Она еще на связи. Жека говорит невнятно, с сигаретой во рту. Пожевывая сигаретный фильтр, кивает несколько раз, а далее:
– На фиг мне обосрались твои проблемы, милочка? – Жека говорит на улыбке, и непонятно, шутка это или оскорбление.
Полоска белых зубов блестит в полумраке.
Жека снова бросает трубку на постель и отправляется в кухню. В раковине горой свалена грязная посуда: две кастрюли, тарелки, чашки, ложки с вилками, все вперемешку. Сверху торчит длинный кухонный нож, к его лезвию присохло что-то темное. Жека берет нож и вытирает его о тюлевую занавеску. Давно уже не белая, занавеска трепещет не то от ветра из раскрытой форточки, не то от плиточного жара.
Нет, жар не плиточный.
Жека наклоняется, пытаясь подкурить, но ничего не получается. Трогает пальцем конфорку. Она еле теплая. Чертыхнувшись, подкручивает регулятор и снова идет в спальню.
Телефонный монолог все не кончается. Можно было бы сказать «заткнись» и бросить трубку, но сегодня не тот день.
Это «тот» день.
Держа трубку на отдалении от уха и стараясь не прислушиваться, Жека смотрит на свет. Пытается сосредоточиться, но мешает голос. Она говорит про деньги, что Мише нужно сейчас срочно и Жеке придется напрячься, она ведь тоже имела терпение.
– Ангельское терпение, – повторяет она, – беспримерное понимание. – Она никогда стеснялась в выражениях, замыливая их до такой блеклости, что Жеке не раз представлялось, как у нее изо рта вываливаются мутные клока.
Не стеснялась и сейчас.
Она била по старым, заскорузлым ранам, едва ли замечая, что не способна вызвать ни боли, ни жалости, ни сочувствия. Она ничего не вызывала. «Тухлая баба», – говорила Верка, жалея Жеку.
Этот сценарий разыгрывался примерно раз или два в месяц. Сегодня Миша, вчера Таня, а однажды у нее был рак. «На лечение», – говорила она.
– Сука, – произносит наконец Жека, – Не тебе, успокойся. Плитка горит. В общем, заходи. Часа эдак… – Жека прикидывает в уме. – Часа через три, не раньше. Я дверь не буду запирать. Бывай.
Отключив трубку, Жека все смотрит на свет.
В спальне штор нет, их заменяют жалюзи – светло-голубые, почти серые.
Сквозь щели поперечных пластин сочится тускло-жемчужное сияние. Свет «того» дня – неяркий, густой, усталый. Утренний свет осени.
Он пробирается, словно стесняясь.
Жека осторожно потягивается. Сегодня боли нет. Ушла и уж наверняка не вернется. Не успеет.
– Вот хрен тебе, старая тварь. – Жека скалится полутьме, будто видит врага.
Такого старого, что уже почти родного.
А в кухне поплыла духота: конфорка докрасна раскалилась. Ободок из остатков пищи на плите обуглился в траурную рамку.
Жека выключает плитку. Наклоняется, придерживая волосы, но одна прядь соскальзывает вниз и с электрическим треском зажигается почти одновременно с сигаретой.
Жека отшатывается. Сигарета в зубах уже дымится.
Первая затяжка. Наслаждение.
Жеке кажется, что этой сигареты пришлось ждать целую вечность. Или даже всю жизнь.
Жека пыхтит дымом, в две руки закручивая в узел волосы – волосы длинные, белые, сухие и торчат, как пакля.
– Неживые, – прибавил Калач. И, подумав, продолжил: – С открытой шеей Жека чувствует себя неуютно и привычным движением прячет ладонью горло. Будто стесняется шрама.
– Да, я тоже думал, что шрам, – сказал Сашка. – Вечно с тесемкой этой на шее, как с собачьим ошейником…