И снова утро (сборник)
Шрифт:
Само собой разумеется, что такому офицеру люди, подобные Здреле и Карымбу, были отвратительны. Вот поэтому он и отказался передать им Панаита Хуштой.
— Возвращайтесь в вашу роту. Я получил приказ отправить его в батальон.
— Господин лейтенант, зачем вам затруднять себя? Мы его сами доставим! — в один голос предложили свои услуги сержант и капрал.
«Сволочи! Хотят убрать его по дороге в батальон!» — подумал лейтенант и приказал:
— Убирайтесь! Я сам его доставлю.
По дороге на командный пункт батальона лейтенант завернул на пункт первой помощи, чтобы раненого перевязали. После перевязки Панаит, хотя и потерял много крови, мог идти без посторонней помощи. С КП батальона его отправили в село, где находился штаб полка, а оттуда на машине во второй отдел штаба дивизии.
Информированный командиром полка, начальник второго отдела лично хотел допросить дезертира. К тому же он считал своим долгом сделать так, чтобы представить случившееся не простой попыткой дезертировать, а настоящим мятежом: четверо солдат из одного отделения пытались вместе перейти через линию фронта, предварительно совершив покушение на жизнь помощника своего командира отделения. Один из них был рецидивистом, которого отправили на фронт из тюрьмы для реабилитации. Данный случай должно рассмотреть с полным вниманием. Начальник второго отдела надеялся, что, допрашивая «дезертира-рецидивиста», сумеет напасть на след какой-нибудь коммунистической организации, которая, он был уверен в этом, действовала в частях на передовой.
Майор, начальник второго отдела дивизии, был кадровым военным. Занимая такую должность, он лучше других знал, насколько низок моральный дух войск на фронте. В этом отношении более чем убедительны были донесения, которые он получал из частей и лично перечитывал и обобщал. Почти ежедневные попытки перехода через линию фронта, явные случаи неповиновения, разговоры, открыто выражаемые мнения по поводу неизбежного и скорого развала фронта, прозрачные намеки по поводу «судьбы бояр» после поражения в войне. Донесения сообщали также об интересе, с каким солдаты слушали передаваемые через установленные на передовой репродукторы выступления румынских солдат и офицеров, находившихся в советском плену.
Майор внимательно читал абсолютно все донесения, подчеркивал наиболее важные места и на их основании составлял сводки вышестоящим штабам. Из генерального штаба почти ежедневно поступали приказы и циркуляры, требовавшие самых жестоких мер для «укрепления дисциплины и подъема морального духа войск». В свою очередь майор созывал офицеров информационной службы из частей и передавал им копии полученных сверху распоряжений, а в заключение выступал перед ними с небольшой речью. Но с каждым днем он и сам все больше убеждался в абсолютной неэффективности получаемых и передаваемых им дальше приказов, как и его ура-патриотических речей, в которые он сам давно перестал верить.
Про себя он часто думал: «Напрасно! Все потеряно. Фронт разваливается. Ничто уже не может спасти нас».
Он даже не отдавал себе отчета в том, что если он сам думает так, то и его моральный дух не выше, чем у солдат, которых он хотел вдохновить с помощью мер, предписываемых генштабом. Эти меры рекомендовали, в частности, расстрел всех «виновных в нарушении дисциплины» и «сеющих слухи, подрывающие моральный дух войск…»
Майор послал машину за Панаитом Хуштой, горя нетерпением допросить его. Но по дороге лопнула покрышка, и машина прибыла на КП дивизии, когда уже начинало светать.
Начальник второго отдела был в дурном настроении: у него только что был приступ печеночных колик. Он был измотан, ему хотелось есть, пить и особенно спать. В тот момент, когда Панаит Хуштой переступил порог, майор уже начал жалеть о проявленном им усердии.
«Деревня! Надо было передать его для допроса военному следователю».
Панаит Хуштой попытался встать смирно, но безуспешно, и он сгорбился, как старик.
— Эй ты, садись на стул, — сжалился над ним офицер, зная, что он ранен.
Панаит Хуштой сел, пробормотав еле слышное «слушаюсь», потом скрестил руки на животе, будто это могло уменьшить боль. Несколько мгновений майор разглядывал его со смешанным чувством любопытства и гнева.
«Деревенщина чертова! Гроша ломаного за такого не дал бы, а он смотри на что оказался способен!»
— Значит, так! Тебе так дороги коммунисты, что ты хотел сбежать к ним! Ты какой нации, румын, да?
— Румын, господин майор…
— А раз ты румын, как же они могут быть тебе так дороги, а?
Панаит Хуштой ответил не сразу.
«Если уж сцапали меня, живым не выпустят. Все одно расстреляют. А раз так, пусть не думает этот офицеришка, что запугает меня. Пусть знает, что у меня есть голова на плечах и я разбираюсь кое в чем».
Помимо его воли ему припомнился коммунист Буне, ставший инвалидом после истязаний.
— Дороги они мне или нет, не знаю. Но и ненавидеть их мне не за что!
— Что ты сказал, а?
— Сказал то, что думал. Но если речь идет о ненависти, то у них больше причин ненавидеть нас! — И, испуганный собственной смелостью, Панаит опустил глаза.
Майор, вопреки его ожиданию, не вышел из себя. Дерзкий ответ арестованного напомнил ему некоторые из полученных им донесений из частей: «…В среде солдат зародилась анархия, которая в не очень отдаленном будущем может вылиться в революцию…», «…из разговоров солдат между собой можно сделать вывод, что они не хотят больше воевать. Создается впечатление, что они полны решимости в случае советского наступления оставить свои позиции…», «…под влиянием событий и пропаганды солдаты не понимают и не хотят понять смысла войны. Они говорят, что в России люди жили хорошо, там в каждом доме электрический свет и достаток…»
Майор часто замигал и несколько раз провел рукой по лбу. Хватит!.. Какой смысл вспоминать теперь о том, что сообщали в своих донесениях офицеры информационной службы! Чтобы узнать, каков на самом деле моральный дух войск, ему достаточно послушать сидящего перед ним дезертира.
— Ты уже однажды был осужден за дезертирство, не так ли?
— Так точно, господин майор!
— Сколько лет тебе дали?
— Восемь.
— Восемь? Мало! Тебя расстрелять надо было. А с другими тремя изменниками родины как было дело? Какой ложью ты забил им головы, что они дали себя одурачить? Что ты им наговорил? Мол, убежим, у коммунистов нас ожидают столы, полные яств?