И снова утро (сборник)
Шрифт:
Панаит Хуштой устроился в хибарке, которую из-за ее бедности обходили другие. Хозяйка жила одна. Ее мужа отправили на фронт в первые же дни войны. С тех пор она не получала от него никаких вестей и не знала, жив ли он. Женщине было лет двадцать семь. У нее были слабые легкие, и она рано состарилась. Глядя на нее, Панаит только удивлялся, как это ноги носят ее. Ни родных, ни детей у нее не было. Ей, одинокой и больной, помогали соседи, тем она и жила. Женщина с радостью встретила Панаита; она обрадовалась, что в доме будет живая человеческая душа, и в то же время была удивлена, что Панаит решил остановиться именно в ее развалюхе.
— Эх, если бы на передовой было так, как у тебя! — ответил он на недоуменный взгляд хозяйки дома.
Потом Хуштой отправился в село, чтобы узнать поточнее, когда отправятся маршевые батальоны на фронт.
Трактир неподалеку был битком набит солдатами. Одни пили стоя, другие сидели за несколькими столами из грубо отесанных сосновых досок, а третьи стояли, прислонившись к стене, держа стаканы в руке. В помещении было душно, висел густой табачный дым.
«Эх, так тошно, что, кажется, один выпил бы залпом целый литр», — подумал Панаит, ощупывая карман, где у него хранились двадцать лей, которые Докица насильно ему запихала. Он потребовал ракии, выпил одним духом, прислушался к разговорам вокруг, потом вышел из трактира.
Оказавшись на улице, пробормотал себе под нос:
— Чертова жизнь! Почему на этом свете все как будто нарочно поставлено с ног на голову?
Он, задумавшись, пошел вниз по улице. Через полчаса оказался на вокзале. Маленький перрон был пуст. Железнодорожник в латаной форме и засаленной фуражке доставал воду из колодца. Стая голубей на мгновение закрыла небо, потом птицы уселись на крыше склада с разгрузочной площадкой. Панаит Хуштой присел на единственную имевшуюся на перроне скамейку. Достал пачку табаку, свернул такую толстую цигарку, что едва хватило бумаги, и закурил.
II как раз в эту минуту на перроне появились двое из тех, у кого майор взял повестки, но не направил ни в какую роту. Оба были веселые, довольные. Один из них зашел к дежурному по станции и вышел оттуда через несколько мгновений.
— Ну? — спросил его второй.
— Еще час ждать.
— А теперь мне все равно. Я готов ожидать и два часа.
— Давай перекусим чего-нибудь. Чувствую, проголодался.
— Давай.
Они подошли к скамейке, на которой сидел Хуштой, и уселись на другом конце. Один узнал Панаита. Понимающе подмигнув, он спросил:
— Э, сколько?
— Что сколько? — недоуменно спросил Хуштой.
— Сколько сунул майору?
— А ты сколько? — не ответив на его вопрос, спросил Панаит.
— Восемь косых.
— Я отделался дешевле! Около трех, — солгал Хуштой, с ненавистью глядя на них.
— Э, смотри, чертов грабитель, как он нас провел! Потребовал восемь косых и даже слышать не захотел о меньшей сумме.
— Чтоб ему ни дна, ни покрышки, — добавил другой. — Черт с ним, давай лучше подзаправимся. Если хочешь знать, я даже рад, что отделался такой суммой. Буду жив-здоров, верну свои деньги.
Потом они подняли с земли на скамейку сундучок и поставили его между собой. Сундучок был доверху набит провизией.
Панаит Хуштой, весь кипя от ненависти, украдкой посматривал на них.
«Сволочи!.. Дали по восемь тысяч майору, чтобы избавиться от фронта! Восемь тысяч!.. Да я в жизни таких денег и в руках не держал! Это такие же кулаки, как у нас Нэстасе Кырмэз!»
С Нэстасе Кырмэзом они были одногодками. Нэстасе и его отец имели земельный участок в тридцать гектаров. Нэстасе вовсе не беспокоило, что идет война, что его могут призвать. Он знал, что ни одного дня не будет на фронте. С тех пор как Антонеску начал войну, он на своей жирной земле сеял из года в год и табак, и сахарную свеклу, и сою. Это приносило ему не только большие доходы, но и освобождение от призыва в армию. Правда, зимой он несколько раз получал повестки о призыве, но это его не пугало. Он садился в поезд с портфелем, набитым деньгами, и через день-другой возвращался домой с освобождением от призыва, да еще и хвастался:
— А как же еще? Кто может, у того и камень родит. А я, слава богу, могу. Если есть деньги, человека убьешь и все равно сухим из воды выйдешь.
«Вот и эти двое такие! — подумал про себя Панаит Хуштой. — А я должен идти умирать? На кой черт мне нужна эта война?»
— На, хлебни и ты! — предложил один из тех двоих, протягивая ему опорожненную более чем на три четверти бутылку.
— Нет уж, а то вам самим не останется!
Панаит поднялся со скамейки и ушел с перрона. Быстрым шагом он направился назад в село, будто там его ждало какое-то очень важное дело. Добравшись до места своего ночлега, он вытянулся на лавке, тут же уснул и проснулся только на другой день утром. Целые сутки у него не было ни крошки во рту, он страшно проголодался. Засунув пустой котелок в вещевой мешок, Панаит пошел искать кухню. Возле кухни на него набросился старшина:
— Эй, ты откуда свалился? Когда прибыл?
— Вчера, господин старшина!
— Тогда что же ты в гражданском щеголяешь? А ну марш переодеваться, потом получишь завтрак.
— Господин старшина, — вмешался в разговор повар, — пусть он потом переоденется, а то у него, бедного, от голода даже уши вытянулись!
— Ну уж так и быть!
Повар налил Панаиту в котелок половник кофе, а старшина бросил из повозки кусок клейкого, грязного хлеба.
Пока он ел, какой-то сержант принес весть:
— Эй, братцы, на вокзал прибыли телячьи вагоны!
Люди сразу помрачнели. Один из рекрутов, который не успел сделать даже глотка из своего котелка, услышав новость, тут же вылил темный и горький напиток прямо на ступеньки, ведущие в канцелярию.
— Раз прибыли вагоны, значит, сегодня отправка, — со вздохом сказал он.
— Сегодня, может, и нет, а завтра наверняка, — добавил сержант, принесший эту безрадостную весть.
Тут из канцелярии вышел старшина и объявил:
— Эй вы, слушайте сюда! В двенадцать часов всем явиться по всей форме. Господин майор устраивает смотр. Все слышали?
— Когда нас повезут, господин старшина? — спросил кто-то.
— После смотра господин майор скажет. И чтоб никто не вздумал улизнуть, а то не поздоровится.
И после этих слов он поспешно вернулся в канцелярию, где его ожидала сковорода с жареной свининой, отливающая золотом мамалыга и пузатая плетеная бутыль с вином — дар одного богатея, которого он освободил от отправки на фронт.
В обед, после смотра, майор сообщил, что погрузка в прибывшие на станцию вагоны начнется на рассвете следующего дня. Люди встретили его слова молча, угрюмо. О том, что их ожидает, они знали с того самого мгновения, как получили повестки, и все же новость, что только несколько часов отделяет их от минуты, когда они отправятся на фронт, застала их врасплох.