И снова утро (сборник)
Шрифт:
Когда Панаит Хуштой проходил мимо Константина Негрилу, тот, такой скупой на разговор с другими, обратился к нему со словами:
— Значит, тебя тоже призвали, Панаит?
— Да, как видишь.
— Жаль. Мне хотелось бы поговорить с тобой.
— О чем поговорить?
— Раз уезжаешь, то нет смысла. Возвращайся живым и невредимым!
— Так вот чтоб ты знал, Константин: на фронт я не поеду.
— Зачем ты об этом говоришь мне?
— Именно тебе и могу сказать, потому что ты знаешь, каково там. Ведь ты с тех пор, как вернулся, видел, сколько людей получили повестки о
— Он освобожден. Мобилизован по месту жительства. Разве он не засеял шесть гектаров свеклой?
— То-то и оно! Мангару не едет на фронт потому, что посадил свеклу, Попырлан — потому, что посеял сою, Рынкану — табак, Чоту — подсолнечник. Тем, у кого земли сколько угодно, не нужно опасаться отправки на фронт. Засеяли тем или другим несколько гектаров — и пожалуйста, получай освобождение от мобилизации! А мне на моих четырех сотках и всем тем, кто сейчас чередой тянется от села до самого вокзала, — нам негде сажать ни сою, ни свеклу, ни табак. Мы сеем кукурузу, чтобы было чем прокормить себя и скотину. Так что на фронт, Константин, я не поеду, пусть меня хоть застрелят.
Потом он добавил уже другим тоном:
— Ну а теперь — счастливо тебе оставаться!
— Всего доброго!
На вокзале царила суматоха. Сюда прибыли мобилизованные и из соседних сел, где нет железнодорожной станции. Вместе с ними пришли старики, старухи, жены. Одни из женщин держали на руках грудных детей, за юбки других цеплялись малыши, едва научившиеся ходить. Когда прибыл состав, до отказа забитый солдатами и мобилизованными, к крикам и воплям тех, кто штурмовал состав, прибавились плач и причитания жен и детей. В конце концов все как-то устроились: на подножках, в тамбурах, на крышах, внутри вагонов. Паровоз пронзительно загудел, будто жалуясь, и длинный состав медленно тронулся с места.
Когда мимо перрона прошел последний вагон, какая-то женщина с землисто-серым лицом и мешками под глазами, держа на руках ребенка, запричитала:
— Уехал Ионуц! Никогда мне больше не видать его!.. Сердце мое подсказывает: не видать мне его больше!..
Резервный полк, к которому был приписан Панаит Хуштой, располагался в селе Каяуа, в Олтении. Это было большое равнинное село с большим количеством кирпичных, крытых железом или черепицей домов, что говорило о том, что кулаков здесь немало. Все богатые дома выстроились вдоль главной улицы, между церковью и примэрией [1] . На окраинах и боковых улицах стояли только хибары, крытые большей частью тростником. Село было битком набито мобилизованными.
1
Примэрия — сельская управа. Прим. ред.
Полк понес большие потери на фронте и нуждался в значительном пополнении. Речь шла об отправке на фронт нескольких маршевых батальонов. Но по призыву явилась только часть из тех, кому были вручены повестки. Майор, командир резервного полка, был обеспокоен
То обстоятельство, что призванные являлись неохотно или не являлись вовсе, задерживало отправку маршевых батальонов на фронт. К тому же люди приходили маленькими группами, и многие из них намеренно задерживались на вокзалах или в селах, где у них были родственники. Например, вместе с Панаитом Хуштой с поезда в Каяуе сошли всего около тридцати новобранцев. Разделившись на кучки, они направились в расположение резервного полка. Все были подавлены, мрачны. Шли сгорбившись, не поднимая глаз от земли. По дороге им встречались прибывшие ранее мобилизованные, уже одетые в солдатскую форму. Те, кто полюбопытнее, спрашивали у идущих:
— Эй, земляк, из какого села?
Редко кто отвечал на эти вопросы. Большинство молча шли своей дорогой.
Когда Панаит Хуштой и прибывшие с ним мобилизованные добрались до полка, то все вместе и явились к начальнику — высокому и худому майору с чернявым лицом, тонкими усиками, сросшимися бровями и сверкающими глазами. Майор брал повестки, выкрикивал, коверкая, фамилии, а лысый скуластый писарь вносил их в табель.
— Индринджану Петре!
— Идричану, господин майор. Здесь!
— Индринджану Петре. Пятая рота. Марш на склад за обмундированием!
Некоторых он уже знал. У этих он брал повестки и откладывал в сторону. Ни в какую роту этих людей он не направлял. Они были розовощекими, упитанными, хорошо одетыми. На окружающих они смотрели с чувством превосходства, и нетрудно было догадаться, что приехали они не с пустыми карманами.
«Эти-то не попадут на фронт, — сказал про себя Панаит Хуштой. — Майор их вызвал только для того, чтобы немного облегчить их карманы».
— Хуштой Панаит!
— Здесь!
— Первая рота. Бегом на склад за обмундированием!
Ему выдали почти новое обмундирование и винтовку всю в масле.
— Хм! Смотри-ка, ишь как ты принарядился! — пошутил старший сержант, ведавший вещевым складом.
— Оно конечно, человека, когда он умирает, хоронят в самой лучшей одежде.
— Брось, не все умирают. А потом, даже если тебе на роду написано умереть, ты ведь умрешь за свое отечество.
— Значит, нас посылают на фронт?
— Что за вопрос! У тебя, рекрут, я вижу, голова не очень хорошо варит. А зачем, ты думаешь, я выдал тебе новенькое обмундирование? Для обучения? Ну нет, самое большее через три-четыре дня вас погрузят в товарный вагон и вы поедете в направлении Одесса, Николаев и далее, туда, где к тому времени будет проходить фронт.
— Значит, так!
— А ты как думал?
— Именно так я и думал. Но все-таки надеялся, может, повезет мне и оставят меня здесь.
Поскольку маршевые батальоны должны были отправляться на фронт через несколько дней, солдатам разрешили самим выбрать место ночлега, лишь бы оно было не очень далеко от штаба.