И снова уйдут корабли...
Шрифт:
— Сволочи!
У наших ног — труха из галет, кусков сахара, комков соли, спичек, чая и почему-то гречневой крупы. Все перемешано, заплесневело, высохло — негодно к употреблению. Фляжка для спирта пуста.
— Эх, люди!
Оказался бы сейчас рядом с нами тот, кто снаряжал этот ящик, кто клал его в самолет в качестве спасительного «Н. З.»— вот, ребята, вам в случае беды! Сбросили бы мы этого подлеца сейчас с самолета в море, как преступника, заслуживающего высшую меру.
Хорошо, что от нашего бортового обеда кое-что осталось — хлеб, колбаса, консервы… Я нащупываю в кармане початую пачку сигарет — вдруг курит? — тоже сую в спальный мешок, куда Володя складывает продукты. Из пилотской выскакивает радист — в какой-то щели обнаружил плитку шоколада. Срывает с полки свое кашне — тоже сует в мешок, пригодится охотнику.
Мне никто не приказывает, но я сам понимаю, что так надо: пишу на листке своего блокнота записку: «Ты молодец, Рультен! Крепись! Мы тебя нашли и теперь уже не потеряем. Жди! За тобой придет вертолет. Привет от экипажа!»
Теперь главное точно сбросить мешок на льдину. Володя из багажника вытаскивает веревку, обвязывает конец ее вокруг пояса. Другой конец должен держать я — страховать, когда механик откроет дверь.
По вою моторов и по болтанке чувствую, что снизились до предела и снова держим курс к льдине. Льдина мала, все зависит от уверенности Володиной руки и прикидки нилотов с учетом скорости ветра и высоты. Задача непростая.
Я опустился на пол у противоположного борта, уперся коленями в кресло, натянул веревку. Володя стоит у двери, ждет команды из пилотской.
Минута, другая, третья…
— Давай!
Механик рвет на себя овальную металлическую дверцу, в проеме проступает проблеск моря, и в это же мгновение в салон врывается тугая, как плеть, струя ледяного воздуха, хлещет меня по лицу, шее, туго натягивает зажатую в моих руках веревку. Володя высунулся наружу по пояс, он без шапки, волосы его треплет ветер, кажется, будто голова в пламени. Туго натягиваю веревку — ветер запросто может сейчас унести нашего бортмеханика. Сила у ветра штормовая.
— Бросай! — слышу крик из кабины.
Володя свешивается над пропастью еще больше. У меня замирает сердце, веревка в руках натянута до предела, кажется, звенит, как стрела. Удержу ли?
— Попал! Попал! — Я и не пойму, откуда крик — из кабины или это ликует Володя, с трудом захлопывая дверь, которую пытается выдавить ветер. Справившись с дверью, механик падает в кресло, опускает в бессилии руки, выдыхает всей грудью:
— Ну, слава богу!
Лицо его красное, как помидор, — опалил ледяной ветер. Трет щеки пальцами и смеется. Я вижу серые глаза Войтова, он заглядывает из-за кресла в наш салон и тоже смеется.
— Черт возьми, все-таки дело сделали!
Остается завершить, как положено, операцию. Возвращаемся к континенту, добравшись до кромки берега, снова поворачиваем к океану и идем к «нашей» льдине — привязываем координаты к берегу, чтобы вертолету попроще отыскать охотника. Отыщет запросто! Теперь уж никуда Рультен от нас не денется!
Сделав прощальный разворот над льдиной, идем на аэродром.
В автобусе, который везет нас с аэродрома в гостиницу, Войтов с невозмутимым лицом, вроде бы между прочим, спрашивает:
— Ну, как, набрал для «Правды» материальчик!? Не зря же летали!
— Конечно, набрал! — тороплюсь заверить я. — Напишу непременно. Не волнуйтесь.
— А я и не волнуюсь, — иронически кривит губы командир «Ила». — Писать-то и не о чем. Поболтались над морем, и все тут. Обычное дело. Знаем вас, корреспондентов. Охочи делать дутых героев.
В голосе его уже звучат приказные командирские нотки:
— Писать об этом ни к чему! Ясно? Напиши о другом. Напиши о тех подлецах, которые наш «Н. З.» снаряжали. Обидно, когда такие существуют среди нас, людей.
Берег Маклая
Я стою на правом крыле капитанского мостика. В руках том из собрания сочинений Миклухо-Маклая. В этом томе множество маклаевских рисунков. На одном из них изображен мыс Уединения, названный так Маклаем, и на мысу хижина, над которой развевается русский флаг. В этой хижине и жил путешественник. Я смотрю на рисунок, потом на медленно приближающийся берег. Все удивительно совпадает: и ярко-зеленая бахрома рощ у моря, и безлесные прибрежные холмы, и густо-синие силуэты могучих гор в глубине острова. В бинокль замечаю проступающие за частоколом пальм контуры крыш деревушки. Наверное, это и есть Бонгу, в котором Маклай был своим человеком. Так много деталей совпадает с рисунком! Нет только хижины с флагом.
— Вроде бы никаких ста лет и не было, — улыбается помощник капитана. — Все как на этой картинке в книге. По крайней мере снаружи. А внутри посмотрим.
Шарю биноклем по берегу, с трудом в густой тени прибрежных мангровых зарослей различаю темные, почти сливающиеся с зарослями фигурки людей. Нас заметили!
Над палубами «Витязя» проплывают старинные русские вальсы. Наши радисты создают подходящий для случая «звуковой фон». Палубные динамики работают на полную мощность, и, может быть, вальсы слышат на берегу.
Вдруг музыка обрывается, и вахтенный помощник, по-левитановски напирая на гласные, объявляет по радио о том, что сейчас на корме у второго трюма состоится митинг и всей экспедиции и свободному от вахты экипажу предлагается собраться. И после паузы — уже с юмором: «Просьба прибыть в рубашках. Кинооператор будет снимать всех для истории».
К митингам мы привыкли, но сейчас испытываем необычное волнение. В эти минуты все кажется значительным и символичным. И каждую деталь хочется накрепко задержать в памяти… Два матроса, два самых статных и молодых парня на нашем борту, в парадной форме, в белых перчатках, ловко перебирая шнур, стремительно бросают в небо, к вершине мачты, алое полотнище Государственного флага пашей Родины и вымпел Академии наук СССР.