И снятся белые снега…
Шрифт:
— Опаздываем? — спросила она, показав на свои ручные часы. — Уже пять минут первого.
— Вам не повезло, — сказал Ушаров. — Северный нас не принял.
— Почему?
— Там пурга.
— Так что же, что пурга?
— В пургу, как известно, аэродромы закрываются. Так что встреча с родственниками пока откладывается.
— У меня не родственники, муж там…
— Тем печальнее, — ответил он.
Неожиданно женщина начала часто моргать, в глазах появились слезы.
«Этого еще не хватало», — раздраженно подумал
— Во-первых, отойдите от двери…
Женщина послушно прошла в нос машины.
— Во-вторых, сядьте…
Она послушно села.
— А в-третьих, сидите и ждите, когда вам скажут выходить.
Он умолк, считая, что пассажирка все поняла, вернулся в кабину.
Самолет шел на высоте трех тысяч метров. Воздух был похож на морскую воду, прильнувшую к широким окнам кабины. Казалось, протяни руку — и черпай ее пригоршнями из моря. Сверху в море таращились крупные звезды. Далеко внизу лежало выстланное облаками дно.
Белые, дымчатые, черные, как отгоревший шлак, облака бежали навстречу друг другу, сталкиваясь, разбивались друг о друга, сходились в кучу, тяжело ворочались и снова уплывали куда-то. Облачное дно было до головокружения шатким, как палуба гигантского корабля в шторм.
Самолет рассекал винтами, разрубал крыльями сердцевину этого моря, раскинувшегося между облаками и звездами. И плыл, плыл один в огромном пространстве, полном покоя и тишины, нарушаемой только рокотом собственных моторов.
А где-то там, за облачным барьером, за этим живым дном воздушного моря билась, неистовствовала пурга.
Саша Рокотов обернулся к Ушарову, стоявшему в раздумье за спинкой пилотского кресла.
— Поведешь?
Ушаров молча кивнул. Рокотов уступил ему место, Ушаров сел в кресло, положил на штурвал руки. Была отличная видимость. Вот они, звезды и созвездия: Полярная, Большой Ковш, Алькор, Дельфин. Вот они, облака: крутые, тяжелые, накрепко отгородившие землю. Вот он, воздух, густо-голубой, бьется о стекло… Хорошо!.. Хорошо, да?
В общем-то, да. А в частности? Невезучий он в частности человек. Так и не придется ему в день своего сорокалетия встретиться с Юлей.
Пурга… Тот, кто не встречался с нею в пути, тот, кто не видел ее своими глазами, кто не ощутил ее своим телом, кто не слышал ее тревожного, пронзительного завывания, кто не чувствовал на лице ее игольчатых уколов, тот, чьих губ ни разу не коснулась ее шершавая, твердая, как наждак, пыль, тот, чья грудь ни разу не обледенела от ее холодного дыхания, — тот никогда не представит себе, что это такое.
Пурга…
Ее надо видеть.
Она рвет метровый лед на море, поднимает на воздух могучие льдины, сталкивает их лбами, громоздит друг на друга.
Пурга…
Она срезает с сопок многопудовые козырьки, гонит к подножью снежные лавины.
Пурга…
Она разбивает оленьи стада, срывает яранги, переворачивает на трассе грузовики.
Пурга…
Ее надо слышать.
Она идет с Ледовитого океана. Тысячи тонн снега несет бешеный ветер. Тысячи тонн снега, переворачиваясь в воздухе, обрушиваются с океана на тундру. Огромный простор вечных льдов, земли и неба кипят, охваченные пургой.
Северный утонул в пурге. Она бьется в окна, в двери, в стены домов. Люди не выходят на стук. Все двери взяты на крепкие засовы.
Пурга мечется по улице, раскачивает провода, трясет телеграфные столбы. «У-у-у-у-у; у-у-у-у», — захлебывается она в стоне.
И свирепеет, свирепеет…
Пурга ломится в дом…
Девять тысяч километров до Москвы. Три тысячи — до Магадана… Ни на одной порядочной карте не нашлось точки для Северного. Тем более для домика заведующего базой. И никто третий в огромном мире не знает, что делают в этом домике двое людей. Никто этого не знает, кроме них самих…
— Ой, как вкусно, — говорит Ася, откусив уголок румяного, еще горячего пирожка. — Честное слово, очень вкусно!
Пироги немного подгорели, но в общем получились ничего. Особенно если их жевать, запивая чаем.
— Видите, а вы хотели от меня сбежать. Лишились бы такой трапезы, — отвечает Тюриков.
Они пьют на кухне чай с пирогами. Странная температура стоит на кухне. У плиты — жара, у дверей — холод. В одном углу от жары потрескалась штукатурка на потолке, другой угол затянут серебряной изморозью. Держишь руки над столом — рукам тепло, поднесешь к окну — замерзают. Под столом мерзнут ноги, хотя они в валенках. А лицу жарко. Несмотря на тройные рамы, занавески на окне ходят ходуном. А в общем неплохо, если учесть, что на дворе такая пуржища.
Ася чувствует себя с Тюриковым непринужденно. И десятый, нет, сотый раз она думает о том, как правильно сделала, что осталась у него. Окажись она сейчас вместе с Бабочкиной, та непременно стала бы пичкать ее всяческими прописными истицами.
— Вот так и живем, — жуя пирог, говорит Лука Семенович. — Пурга, мороз, ночь. А дело не ждет. Верите, забыл, когда книгу в руках держал. Все некогда.
Ася задерживает на нем взгляд. Она не сомневается, ему и вправду некогда. Тюриков здесь год, а сделал столько, сколько за пять лет не сделали его предшественники.
— И ведь что обидно, — тянется он за новым пирогом. — Никто не оценит. Вот сдвинули мы с мертвой точки торговлю в тундре. Думаете, спасибо от колхоза получили? Как бы не так, у Опотче дождешься благодарности! Или — утеплили склады, пять своих упряжек завели. Думаете, в райцентре заметили, похвалили? Написали хоть строчку?
И хотя он вовсе не жалуется, а говорит просто так, даже с веселой лукавинкой в глазах, Асе хочется сделать для него что-то очень хорошее.
— Я обязательно напишу о вашей базе, — говорит она. — И о вас.