И снятся белые снега…
Шрифт:
— Люблю оперу, — негромко сказал Ясон. — Море звуков. Нырнешь, а дна нет. — И вдруг, будто очнувшись, весело произнес: — Верь мне, товарищ Борода, все люди против атомной. Значит, не позволят начать.
— А ты сиди, — неожиданно для самого себя сказал Редька. — Рано еще спать.
— Спать не буду, — ответил Ясон. — Лежать буду, думать. — Он протянул Редьке руку. — Спасибо за известия.
У порога Ясон остановился:
— Скажи, пожалуйста, сколько такая пурга будет?
— Чукчи так говорят, — охотно откликнулся Редька. — Не ушла к концу третьих суток, прибавляй еще трое суток. Не ушла
— Зачем сразу? — Ясон отошел от порога. — Держи хоть целый день! Мне в больницу идти надо, Юлию Плотникову видеть. Ты задержи самолет, пожалуйста.
Редька улыбнулся в бороду — ему явно начинал нравиться этот чудаковатый парень, — развел руками:
— Ничего не поделаешь: это не мое право.
— По-твоему, я в Северном буду — Юлю не увижу!
— По-моему, так.
— Ты, товарищ Борода, не знаешь Ясона Бараташвили. — Ясон заметно волновался.
— Не знаю, — подтвердил Редька.
— Ясон получил сорок дней отпуска. И Ясон сказал маме: у тебя есть сын Коста, мой младший брат. Коста служит в армии и не имеет отпуска. Я полечу к Коста посмотреть, как он живет и служит. Моя мама всегда плачет, когда дети собираются в дорогу, даже если дети едут к бабушке Сулико за двадцать километров от Тбилиси. Этот раз мама плакала всю неделю. Но я уехал. Отпуск имею сорок дней, прошло десять. Я не полечу этим самолетом. Отдыхай, товарищ Борода.
И, произнеся такую речь, Ясон Бараташвили ушел.
Борода вернулся к своим бумагам. Посидел, посидел, подошел к двери, прислушался: шагов не слышно.
«Ай да грузин! — подумал он. — С Кавказа на Чукотку к брату в гости! Это вам не фокус-мокус!»
Он снова сел за свои счета и квитанции. Но он настолько привык к шагам за дверью, что теперь ему не работалось без них.
Пурга ломится в дом Опотче…
Быть может, она мстит хозяину за то, что он не поехал в тундру — уж там бы она расправилась с ним! Быть может, она просто пытается выманить его на улицу и там, на улице, доказать, насколько она сильнее его? А возможно, ей хочется ворваться в двери, чтоб увидеть, что делают люди, которых она пленила в этом крошечном домике?
Пурга ломится в дом Опотче. И никто третий во всем огромном мире не знает, чем заняты здесь два человека. Никто не знает, кроме них самих…
Что он за человек, Опотче, председатель?
Бабочкина сидит с ним целый день в одной комнате, и за весь день Опотче произнес не больше десяти фраз.
«Что он за человек?»
Все анкетные сведения о нем Ася Николаевна знает. Перед тем как выехать, читала в райкоме его учетную карточку и биографию. Ему тридцать три, в детстве был пастухом. Только в пятнадцать сел за букварь. За тринадцать лет окончил две школы: семилетку и школу партийных кадров. В партии пять лет. Три года — председатель. В этом колхозе год. До этого жил в соседнем районе. К ним перевелся не из каприза, не из прихоти. Позапрошлым летом вельбот, на котором он возвращался с женой и сыном из бригады в поселок, напоролся на льдину (случилось это под утро, когда на вельботе все уснули, в том числе и моторист). Вельбот рассекло надвое, люди очутились в воде. Спаслось только трое из десяти, Жена и сын погибли вместе с другими. Через полгода Опотче попросился в их район. Вот, пожалуй, и все, что знала о нем Бабочкина.
Ну, а что он за человек?
Она сидит с ним целый день, и весь день он молчит.
— Как же вы хотели уехать, получив мою радиограмму?
— Надо ехать, я обещал, — услышала она скупой ответ.— В сопках три стада, туда Горохов вчера поехал, молодой зоотехник, недавно в колхозе, помочь надо.
— Но можно на день-два отложить инвентаризацию.
— За два дня олени съедят там ягель. Какой смысл тянуть с подсчетом?
— А когда же вы собираетесь проводить отчетно-выборное?
— В субботу, как решили.
— Придется выехать в бригады?
— Нет. Пастухи к усадьбе приведут на забой стада. Все соберутся на усадьбе.
— Да, но надо же как следует подготовиться к собранию.
— У нас все готово.
Этот разговор состоялся в первые минуты после того, как пурга втолкнула ее в дом Опотче. С тех пор она не раз пыталась заговорить с ним. Он отвечает односложно: «да», «нет», «не знаю», «хорошо», «плохо».
— Долго может продолжаться пурга?
— Не знаю.
— Как у вас с торговлей в бригадах?
— Хорошо.
— Болеют олени копыткой?
— Нет.
— Как идет охота на песца?
— Хорошо.
— А как с летней охотой на моржей?
— Было плохо.
После таких ответов пропадает желание спрашивать.
…Дом разделен на две половины: одна — председателю, другая — зоотехнику Горохову. Перегородка в доме тонкая, слышно, как у зоотехника все время плачет ребенок.
Дом разделен не поровну: у зоотехника Горохова — комната и кухня, у Опотче — всего лишь одна комната. В этой кухне-комнате одно окно. Внутренняя рама не оклеена, поэтому из щелей не только дует, но и сыплет снегом. На подоконнике полно снегу. Страшным холодом несет с потолка. И дверь в сени ничем не обита, в нее дует. Словом, кухня-комната продувается насквозь. Продувается так, что на полке не умолкает звон посуды.
Но хотя хозяин, как видно, не очень позаботился утеплить свое жилище, у него есть все, что необходимо для более или менее приличной жизни: кровать, стол, этажерка, приемник, веник у порога, посудная полка и плита. Плита, правда, неуклюжая — чуть ли не в полкомнаты. В один прием она пожирает два ведра угля, а теплом не балует. Возможно, если бы не выдувало…
Ася Николаевна устроилась на табуретке возле приемника. Взяла первую попавшуюся книгу с этажерки, раскрыла, но читать не читает. На плечи наброшен полушубок, хотя от плиты до приемника два шага.
Опотче сидит на полу у самых дверей, строгает ножом короткие толстые палочки — копылья для нарт. Он в меховых брюках, торбасах и легкой кухлянке. Даже у самых дверей в такой одежде холод не проймет. У него широкое коричневое лицо, скуластое, гладкое. Узкие, совсем черные глаза и такие же черные, прямые волосы. Широковатый, но в общем-то правильный нос, по-мальчишески припухлые губы. Голова у него наклонена сейчас вниз, волосы свисают над глазами.
Бабочкина то и дело бросает взгляд на председателя. Странный перед нею человек.