Шрифт:
РАЗГОВОР НА ФОНЕ НОВОЙ КНИГИ
Сегодня, пожалуй, мало кто из писателей возьмется за традиционную прозу не о прошлом — о дне сегодняшнем. Бакланов взялся. И более того, главным героем сделал своего ровесника, литератора, и тоже, разумеется, фронтовика, который в августе 91-го по воле автора отправился вместе с сыном на баррикады к Белому дому защищать молодую демократию.
На малой площади романа завязан большой узел острых проблем,
И. Р. Григорий Яковлевич, что в вашей жизни — любовь? Может быть, неожиданно, что я хочу начать разговор на фоне новой книги, имеющей тревожно-мрачное название «И тогда приходят мародеры», с этого личного и светлого вопроса. Но ведь в жизни героев вашего романа, и прежде всего сценариста Лесова, любовь играет колоссальную роль. Причем любовь многоликая. К жене, детям, ко всем поколениям семьи — от внуков до умерших родителей. Недаром в прологе он, двадцатилетний, возвратившись с войны в родной город, прямо с вокзала устремляется на кладбище и, найдя дорогие могилы, обращается к отцу и маме, как будто они услышать его могли: «Я вернулся. Мы победили». А следом за этим прологом идет глава, где Лесов предстает уже спустя сорок с лишком лет в любовной сцене с Машей. Третий год они встречаются, всякий раз — будто заново. У нее муж, которого она не любит и от которого, по-видимому, не уйдет, сын, которого она обожает. У него — семья… Что в вашей жизни — любовь?
Г. Б. Любовь — наверное, главное. Главное. Потому что человек держится на земле именно любовью. Она дает силы, робкого делает смелым. И она действительно многолика. Не случайно старшему брату своего героя — а он долгие годы пытался узнать, как погиб брат, — я дал имя Юрий. Так звали моих братьев, родного и двоюродного.
И. Р. Помню, как я восхищалась не известным мне тогда автором, который в 57-м году посвятил свою первую военную повесть «памяти братьев Юрия Фридмана и Юрия Зелкинда, павших смертью храбрых в Великой Отечественной войне». Это посвящение не только являло всем национальность прозаика, но и звучало как вызов государственному антисемитизму. И помню еще, кстати, что очень радовалась, услышав, спустя время, отзыв об этой вещи, воскрешающей жестокие бои в Венгрии в 44-м, отзыв В. Быкова, в ту пору тоже офицера-артиллериста, воевавшего там же — у Секешфехервара: «С благоговейным трепетом прочитав эту небольшую повесть Г. Бакланова, я понял, как надо писать о войне, и думаю, что не ошибся».
В новом романе гибель Юрия Лесова имеет особую трагическую масштабность и, я бы сказала, даже многомерность. Ибо обнаруживает и героическое мужество, подлинную человеческую высоту этого интеллигента, и одновременно подлую, низкую душонку, предательскую бесчеловечность того, кто стал его палачом. Но об этом, страшном, Лесов так и не узнал и числил заместителя Генерального прокурора Столярова, погубившего Юрия, среди своих знакомых, он даже был консультантом фильма по его сценарию. И оттого еще история гибели брата обретает столь оглушительное звучание, что рассказана женщиной, вернувшейся с фронта без обеих рук («Мать боялась, руки на себя наложу, да наложить-то нечего» — мороз по коже дерет от этих слов).
Григорий Яковлевич, вы дали литературному персонажу только имя своего брата? Эта страшная история не его судьба, она — художественный вымысел?
Г. Б. Все было именно так, но не с моим родным братом. Сорок лет я не знал, где погиб он, студент истфака МГУ, в первые же дни войны ушедший в московское народное ополчение. Он был командиром орудия. И вот отыскался его однополчанин и сообщил, что, выходя из окружения, они вместе перешли реку Угру, надо было пойти в разведку, узнать, есть ли в деревне немцы. Юра пошел. И погиб. А искалеченная женщина — у меня и сейчас перед глазами та сцена, которую я написал в романе. Вскоре после войны зашел как-то в жару в дешевое кафе у рынка. Сидят две женщины, и вдруг меня как ударило по глазам: у одной короткие рукава платья — пустые. Подруга кормила ее с ложки. Вот осталась жить, думал я, а как же она справляется, ведь даже поесть, одеться, причесаться, и то…
Тоска по брату — это прошло у меня через всю жизнь, но особенно остро я почувствовал, когда родились мои дети. Вот так могли быть на свете его сын и дочь… Не думаю, что это только меня мучало и мучает.
И. Р. Вашему роману, Григорий Яковлевич, свойственна — не знаю, намеренно или нет, — закольцованность, перекличка сюжетов, эпизодов, и она явно несет смысловую нагрузку. Например, кладбище. Лесов вспоминает о том, как мать ходила на могилу к отцу, разговаривала с ним; в последней главе на могилу Лесова приходит жена. Его нет, но жива ее любовь к нему, и она, как прежде, говорит с ним.
Г. Б. Я не думал об этом… Бы правы: стержень произведения — любовь. Любовь к жизни, к жизни как таковой, которая изничтожалась и которая побеждала. Излишне говорить о любви к отечеству, когда известно, что все поколение девятнадцати-, двадцатилетних встало на его защиту. Многие из этих мальчиков только и успели в своей жизни сделать — заслонить собой отечество.
И. Р. И вы ведь из этих мальчиков, которые правдами и неправдами прорывались на фронт. В вашем старом «невыдуманном рассказе» «Как я потерял первенство» сквозь иронические штрихи к автопортрету проступает типичный образ «школяра»…
Г. Б. Меня вот недавно спрашивали: а как пришло к этому поколению прозрение? Пришло оно, разумеется, далеко не ко всем. Как пришло? Жизнь сама учила. Мы вернулись победителями, не зная, какой ценой досталась нам наша победа. Уж я повидал и смертей, и полей боев, где убитые лежали чуть не на каждом метре, но осознания, что этого могло не быть, тогда не возникало. А ведь тянется длинная цепь истребления народа начиная с гражданской войны, с лагерей. По-моему, это в воспоминаниях маршала артиллерии Воронова: немцы уже подходили к Москве, винтовок не хватало и решался вопрос, кому дать — дать ли их дивизии, которая идет на фронт, или дивизии Берии, охранявшей лагеря.
И. Р. Свой враг страшен был по-прежнему?
Г. Б. Да, внутреннего врага, то есть народа своего, власть наша всегда боялась больше, чем внешнего. И во время войны продолжали истреблять свой народ в лагерях. Так, как уничтожала его наша власть, ничего подобного в мировой истории не было. Мы победили буквально через силу. До войны было уничтожено сорок три тысячи офицеров. Чтобы подготовить майора, насколько я знаю, нужно восемь лет. Все наши маршалы учились воевать на фронте. Сколько же надо было положить солдатских жизней, чтобы дать время генералам научиться воевать! Повторяю, мы вернулись, не зная всего этого, но уже чувствуя себя людьми, которые вправе рассчитывать на другую жизнь. На то, что будут уважать. И уже к самим себе возникло уважение. А между тем готовилось очередное истребление народа. И оно уже шло. Пленных из фашистских концлагерей гнали в лагеря сибирские. Атмосфера послевоенных лет была жуткая — атмосфера предательства, атмосфера страха. И тут мы, победители, почувствовали себя в своей стране побежденными той системой, которую защищали 1418 кровавых дней. Наверх всплыло дерьмо, которое либо сидело в тылу, либо в армейском тылу спасалось, которое готово было подличать, хватать, хапать. Самые бесталанные становились хозяевами жизни. То, что сделало фронтовое поколение, использовали люди без чести и совести, попросту мародеры. Потому я и пишу в романе, что поле боя всегда достается мародерам. Отсюда и его название.
И. Р. Сегодня много разговоров о том, кто мы: победители, побежденные, рабы, свободные люди? И вы в романе дали, на мой взгляд, очень яркую фигуру инвалида Дармодехина, который произносит потрясающий монолог о том, как мы сами свою же победу про… пустили по ветру! Жена Лесова говорит о русских фашистах: «Наши фашисты лучше немецких? Хуже! Для тех мы были скот бессловесный. Дикая страна под соломенными крышами… А эти своих будут уничтожать беспощадно». Как вы считаете, Григорий Яковлевич, фашистская угроза — это реальность или опять-таки наш непобедимый страх?