И тогда приходят мародеры
Шрифт:
— Что ты про них знаешь?
— Это — серьезные ребята. И хорошо вооружены. Даже какое-то есть у них секретное оружие. Но, может, это — вранье.
— Они будут штурмовать. Нельзя, чтобы мы оба здесь…
Какое мужское, мужественное лицо у сына. И плечи мужские, широкие. А шея… Шея в открытом вороте еще юношеская. И вот такого могут убить. Он будто впервые увидал, какой красивый у него сын.
— Если что…
— Хорошо, — сказал Лесов, не дав сыну договорить. Он понял, Дима хотел сказать о своих мальчиках. Если суждено им остаться
Они переоделись. Натягивая на себя безрукавку, Дима рассмеялся:
— Она мне тесновата.
— Растянется. Мать благодари, что таким тебя вырастила.
Кожаная куртка сына промокла насквозь, на подкладке мокрые круги. Все же теперь ему будет теплей. Они обнялись и, словно бы не сразу решившись, поцеловались. И сын ушел. Там уже разбирались по десяткам, слышны были командные голоса. Несколько молодых ребят в камуфляже, возможно — афганцы, прошли, постукивая подковками. Из наваленного грудой металла Лесов выбрал для себя подходящий прут арматуры, стоя, помешивал им в костре.
Самое тягостное время — предрассветное. Так и на войне было: ждешь немецкой артподготовки, ждешь, время отстукивает в виске. И в госпитале, бывало, тяжело раненные ждали первого луча солнца: казалось, только ночь пережить.
Раздавались команды. Пробегали люди поодиночке и строем. Нет, паники не ощущалось. Он не хотел в строй, ни командовать, ни исполнять приказания. Если будет штурм, ему дело найдется. И он помешивал угли в костре, они исходили дымом и паром. Лицу, груди было тепло, а спина вся мокрая насквозь.
Неохотно, медленно вставал рассвет над Москвой. Светлело небо над крышами, посветлела вода в реке, в гранитных ее берегах. Уже не отблески ночных огней, а свет неба отражался в мокром асфальте. И проступал из дождя Белый дом, он казался сейчас меньше и не так ярко белел.
В полдень Дима, торопясь куда-то с напарником, разговаривая на ходу, наткнулся на отца:
— Ты здесь? Не уходил?
— Вот думаю как раз пойти позвонить матери. Издали все кажется страшней. Надо их успокоить, женщин наших. У меня такое впечатление… Это не факт еще… Но думаю, на штурм они уже не отважатся. Время упущено.
— Эх, отец. А я-то поверил.
— И — правильно, — приятно ему было смотреть на сына, ночь миновала, — отцу всегда надо верить. Если так все будет более-менее спокойно, я, может, и не вернусь.
Напарник отошел деликатно, и Лесов сказал, взяв Диму за локоть:
— Ты все же береги себя. У тебя — двое. На войне не столько от пули погибают, сколько от глупости.
При постороннем он похлопал сына по спине и пошел. После только заметил, что все еще держит прут арматуры в руке, и отбросил его в кучу металла.
Не сломанный телефон-автомат, у которого не оторвана трубка, искал долго, еще дольше выстаивал очередь, пока, наконец, услышал голос
— Вы что, решили мать ухайдакать? — набросилась она на отца. — Я уж неотложку вызывала, не едут.
— Что у мамы?
— Что? Не знаешь? Сердце, давление. Вон она хочет к телефону идти.
— Не надо. Томочка с тобой?
— Нет, на баррикады ее послала…
— Дима? — услышал он голос жены, первый и самый главный ее вопрос.
— Дима в порядке, скажи маме.
— Но ты едешь домой?
— Еду. Кате позвоните, она тоже за Диму волнуется. Скажи ей.
Весь день этот и ночь приемник не выключался. Лесов засыпал, как проваливался в сон, маленький приемничек говорил у самой головы, и в сонное сознание проникал то женский, то мужской голос. Голоса были молодые. Молодцы ребята, бесстрашно все это время ведут передачу оттуда, из Белого дома. Входила Тамара, прижав полотенцем горчичники к затылку. Свет то гасили, то зажигали вновь, и путалось, поздние ли это сумерки или рассветает. Несколько раз собирались у стола. Ели. Провели Томочку умываться. Она вырывалась, в одной куртке пижамной, голенькая, теряя тапки на бегу, запрыгнула к нему на диван, спасаясь от матери.
— Доброе утречко, — сказал он и поцеловал мокрую невытертую мордочку.
— Деда, меня спа-ать ведут!
Но была изловлена матерью и унесена под мышкой. Она болтала розовыми пятками на весу.
Среди ночи — или это был поздний вечер — он сел вдруг на диване. Приемник молчал. Мигал красный глаз — батарейки на исходе. И четко услышал голос, знакомо сглатывающий звуки, чтобы не картавить: всем женщинам приказывалось покинуть Белый дом, всем снаружи отойти на пятьдесят метров. Возможен штурм, обстрел, осколками может поранить людей.
Неслышно вошла Тамара. Она была одета, причесана.
— Что? — спросила она.
— Да ничего. Все то же.
Сквозь несомкнутые шторы резко светил в глаза уличный фонарь. Тамара подошла к окну, некоторое время внимательно всматривалась. Закрыв шторы, вернулась на место.
— Как ты мог оставить там Диму?
Он не ответил, что тут было отвечать?
Руки у нее были ледяные, он грел их в своих ладонях, успев незаметно выключить приемник.
— Они не победят. Они уже не победили.
А сам думал: неужели все-таки решились на штурм. Только от отчаяния. Но насколько, действительно, издали все страшней.
Тамара легла на диван, за спину ему, он укрыл ей ноги. И так сидел, поясницей чувствуя ее тепло. Показалось — спит.
— В лучшем случае — воспаление легких, — сказала Тамара. — Двое суток под дождем. Который час?
Он включил свет, отраженный сразу всеми стеклянными полками:
— Половина первого.
И погасил свет, прошел на кухню, вышел на балкон. Дождь стихал. Мелкий, роился под фонарем. От мокрых перил балкона отрывались светящиеся капли. И на асфальте, на освещенных лужах, был дождь. Чувствовалось, в погоде наступил перелом.