И умереть мы обещали
Шрифт:
Глава первая
Я рос, как и большинство моих сверстников, в спокойной семейной обстановке, имея любящих родителей, двух младших сестёр и степенного гувернёра – француза. Отец хотел приписать меня к дипломатическому корпусу. Видел во мне будущего государственного деятеля и блестящего дипломата. Но я, вопреки его планам, мечтал поступить в морской корпус. Рвался в море. Мне грезились далёкие, неизведанные берега, отчаянный грохот волн, свист ветра в парусах, свобода до самого горизонта…
Однако детство моё окончилось в конце одна тысяча восемьсот одиннадцатого года. И кто же знал, какие испытания нас ждут впереди. Куда нас заведёт судьба. С какими людьми я повстречаюсь, скольких друзей потеряю, а скольких обрету.… А мне всего-то было тринадцать лет отроду.
***
Это произошло в один из тихих зимних
Отец давал мне урок математики. Почему отец? Наш гувернёр месье де Бельте был очень умным и начитанным, но в математике, физике, естествознании он ничего не смыслил, посему папенька сам мне объяснял эти предметы. А вообще месье де Бельте был очень хорошим человеком. Великая французская революция1 вынудила этого безобидного, тихого дворянина покинуть своё имение и бежать с семьёй в Россию. Теперь он преподавал мне французский, немецкий, всемирную историю, географию великих открытий и правила этикета, и даже правила стихосложения. А родитель мой учил меня точным наукам сам вовсе не из скупости. Просто отец служил в министерстве строительства, и посему знал в совершенстве технические предметы. Мы как раз углубились в нудные геометрические вычисления, когда вошёл Прохор, наш лакей. Я подумал: сейчас он позовёт нас к ужину; уж очень есть хотелось, уж очень аппетитно тянуло с кухни. Но Прохор доложил:
– Прибыл гонец от графа Очарова.
Отец вздрогнул и резко встал с испуганно скрипнувшего стула, да так неловко, что качнул тяжёлый стол. Капля чернил сорвалась с моего пера, ляпнув на лист бумаги, прямо туда, где я заканчивал вычисления.
– От кого? – не своим голосом переспросил папенька и побледнел, – От Петра Васильевича?
Он сделал два шага к двери. Прохор посторонился, пропустив в комнату крепкого мужика в сером овчинном тулупе. Тут же пахнуло морозом и конским потом. Мужик был широкоплечий, коренастый. Темные волосы, остриженные под горшок. Густая борода лопатой. Глаза строгие, тёмные, брови густые. Он мял заячий треух в огромных жилистых руках. На ногах заношенные, но ещё крепкие сапоги. Я сразу вообразил себе лесного разбойника или бунтаря с Урала. Наверное, таким был Емельян Пугачёв2. Мужик меж тем степенно поклонился, выпрямился и продолжал молча стоять.
– Степан? – узнал его отец. – Степан Заречный.
– Я, барин. Признали, – пробасил мужик, растягивая гласные.
– С чем пожаловал? Сам Пётр Васильевич прислал? С чего бы?
– Сам Пётр Васильевич, – как-то грустно ответил Степан. Развел руками, как бы думая, с чего начать. – Беда с барином. Приболел. Доктора вызвал из самого Пскова.
– Серьёзно приболел? – настороженно спросил отец.
– Куда ж сурьезней, ежели вас велел кликать. Почитай, четырнадцать годков ничего не хотел слыхивать, а тут – на те – позвал меня и говорит: – Запрягай самую быструю тройку – и в Петербург…
– А доктор? Что говорит доктор, тот, из Пскова?
– А медведь его разберёт, – махнул рукой мужик. – Немчура. У него на русском язык не воротится. Каркает что-то по-своему. Да тут и так все ясно… – Он натужно вздохнул. – Ехать надо.
–Да, конечно. Завтра с утра и отправимся. Ступай на кухню, пусть тебя накормят, – распорядился папенька, сам стал нервно ходить по кабинету, нахмурив брови, и заложив руки за спину.
Лакей Прохор проводил гостя сердитым взглядом, вышел следом и затворил дверь. Послышалось с той стороны его недовольное бурчание:
– Что ж ты, мужик, сапоги-то не отряхнул? Глянь-ка, грязи сколько в дом наволок!
– Ой, и вправду, – пробасил гость. – Ничего. Вон, тряпку возьми и подотри. Для того ты тут и поставлен.
Раздались тяжёлые удаляющиеся шаги. Прохор что-то мычал, шипел. Видать, у него от таких наглых слов язык отнялся. Наконец ему удалось выкрикнуть вслед:
– Да как ты смеешь? Мужичина неотёсанный. Да ты.… Да ты.… В приличном доме. Это тебе не хлев…
– Прохор! – позвал отец. Лакей, красный от гнева, появился в дверях. – Распорядись пораньше подать ужин, да подготовь все к отъезду.
– Слушаюсь, – поклонился Прохор и удалился выполнять приказ.
– Мы едем к дедушке? – удивился я. – Но ты говорил, что ноги твоей не будет в Крещенках до самой смерти.
– Вот она и пришла. Тут не до обид, Сашенька, – отец рассеяно похлопал меня по плечу. – Нельзя злобу держать на того, кто перед порогом к Всевышнему. Надо прощать. Надо!
Он перекрестился на старую иконку, стоявшую в углу кабинета.
***
Немного о графе Очарове, Петре Васильевиче, моем деде. Происходил граф из старого дворянского рода. Предки ещё при Иоанне Грозном3 служили в стрелецких полках. В правлении Петра Великого4 один из пращуров прославился в битве при Гангуте5, когда в составе абордажной команды первым ворвался на флагманский шведский фрегат «Элефант». За героизм и отвагу самодержец Пётр лично вручил ему офицерскую шпагу. В Полтавском6 сражении он уже командовал ротой Семёновских гвардейцев. Был изранен в штыковом бою, но остался на ногах и лично захватил шведский штандарт. Один из его сыновей, мой прадед, служил исправно в гвардии при Елизавете Петровне7. Мало того, в составе роты гренадёров Преображенского полка участвовал в её воцарении. При Екатерине8 имел высокую должность в военно-морской коллегии и успешно продвигал по службе моего деда. Тот поступил в коллегию по градостроительству. Работал вместе с Алексеем Васильевичем Тучковым9. Как-то инспектируя строительство, дед попал под обрушение лесов. Еле жив остался. Долго болел и вынужден был оставить службу. Удалился в родовое имение Крещенки под Псковом. Алексей Васильевич Тучков, бывший в то время уже в чине инженера-генерала-поручика, выхлопотал ему хорошую пенсию. Да и без того семейство Очаровых жило безбедно. Три сотни душ крепостных, леса, своя лесопильная мануфактура. Дед женился на княжне Турлиной, моей бабушке, тоже из псковских дворян. Всего у них родилось пятеро детей, двое из которых умерли в малолетстве. Мой отец – старший, графиня Мария, ныне Преображенова, жила с мужем и тремя детьми в Москве. Самый младший из пятерых, Семен Очаров, и самый беспутный, как считал папенька, служил в Литовском драгунском полку. Как рассказывал отец, бабушка скончалась ещё в возрасте сорока годов от простуды. Дед больше не женился.
Доживши до своих неполных четырнадцати лет, никого из родственников я не видел. А все потому, что мой родитель попал у деда в опалу. Отец выучился и поступил на службу в ту же коллегию, в которой служил дед. Алексей Васильевич Тучков, невзирая на старую дружбу с дедом, давал отцу очень ответственные поручения и спрашивал строго, дабы никто не смел и подумать, что сей отрок продвигается по службе только благодаря блестящей протекции.
Но с папенькой случилась романтическая история. Он повстречал на весеннем балу у Апраксиных10 очень красивую девушку и влюбился без памяти. Маменька происходила из рижских немцев, хоть бедного, но знатного рода, идущего ещё от рыцарей Тевтонского ордена11. Вскоре молодые люди решили обвенчаться, но дед благословения не дал. Мало того – он впал в гнев. Оказывается, за год до этого обещал женить отца на дочери соседского помещика.
– Не желаю я родниться с немчурой, – кричал дед. – Наш род – истинно русский, православный, а они из католиков, и нищие, как церковные крысы. Не бывать сему!
У отца взыграла гордость, и они рассорились с дедом в пух и прах. Но Алексей Васильевич Тучков встал на сторону отца:
– Совсем сдурел Пётр Васильевич! Наверное, белены псковской объелся. Это же надо такое выдумать – немчура! Ну и что? А Екатерина, жена самодержца Петра кем была? А матушка наша покойная Императрица? Да сам он – морда чухонская12, из каких? Все! Я к нему съезжу! Я ему все выскажу…