И умереть мы обещали
Шрифт:
– Так сколько тебе исполнилось?
– Так сороковушка стукнула.
– Давно?
– А вчерась.
– Врёшь!
– Вот те, – он перекрестился.
– А чего молчишь! Хоть я тебя поздравлю, – удивился я.
– Господь с тобой, барин, – замахал он руками и нахмурился. – Нельзя сорок годов-то праздновать. Примета дурная.
– Почему?
– До сорок первого не дотянешь. Во как!
– Прости, Степан.
– Да за что?
Он потянулся к сумке, достал трубочку и принялся ее набивать махоркой. Чиркнул кремнем, расчадил, пыхнул едким белым облаком.
– Не обкурю, барин? –
– Нет, – замотал я головой. – Кури. – Заметил в сумке газетки, аккуратно свернутые. – На самокрутки взял?
– Нет. Почитать.
– Ты и читать умеешь? – удивился я.
– Умею.
– А кто тебя учил?
– Дьякон наш. Он учил, а отец акзамены принимал. Как даст подзатыльник – быстро все вызубришь.
– Строгим был?
– Батька то? Ох, строгий! Пришел со Шведской с рукой контуженой, но с наградами. Порядки в хате устроил, что в казарме. Строил нас братьев… С утра до вечера работали, да еще у дьякона учились. И попробуй токмо огорчить его. Ух, тяжелая рука оставшаяся. Но…, – он покачал головой. – Любили мы батьку. Разве же он зла нам желал? Вот и я вместо управленца, потому как грамоту и счет разумею. И братья мои все при деле: кто на лесопильне счетоводом, кто в строительстве старшой над артельщиками, младшему барин доверяет торг вести с купцами…
– А Петр Васильевич отца твоего любил?
– Конечно. Работник из него никакой, без руки-то. Так он его ключником сделал. А отец, вояка, такую строгость навел в кладовках да амбарах – все домочадцы взвыли. Все у него было наперечёт, лишней свечи никому не даст. Повар, так вечно с ним бранился, то за чай, то за крупу…
Хмурое утро подсветило низкое небо. Московскую заставу давно миновали. Сани катили лихо. Дорогу обступил густой хвойный лес. Иногда попадались какие-то косые бревенчатые избенки, а вскоре и вообще не чувствовалось присутствие человека. Но ехать было не скучно. Хорошо, что я на козелки залез. Мы со Степаном болтали всю дорогу. Он мне очень понравился. Рассказал много, и не врал. Иногда мы горланили песни, пугая лесную птицу. Певцы из нас еще те, но никто же не слушает, кроме родителей и сестер в кузовке.
К Луге подъехали, когда местная церквушка звонила к вечерне. Ночевали в гостинице при почтовой станции. Кормили отвратительно: щами из кислой капусты и перловой кашей с жирной бараниной. Чай какой-то горький и едва темный. В спальне было холодно, хоть и печь пылала березовыми поленьями. Младшая Оленька долго хныкала на руках у маменьки, пока не заснула. Тараканы шуршали. Попискивали мыши. Обленившийся серый кот не обращал внимания на их писк. Мирно дремал у печи, свернувшись клубком.
Наутро вновь двинулись в путь.
– В Псков будем заезжать, барин? – спросил Степан.
– Давай напрямки, – предложил отец. – Болота, наверное, подмерзли. Проскочим.
– Как скажете, – согласился Степен, и тронул коней по еле заметной дороге, в сторону от Киевского тракта.
Вскоре густой хвойный лес начал редеть. Появились занесенные снегом проплешины лугов. Над болотами стелилась дымка. Кони резво бежали. Сани скрипели полозьями по снегу. Ехали и ехали…
– Ох, не нравятся мне эти тучи, – вдруг пробурчал Степан, поглядывая на низкое набухшее небо. – Сейчас как начнет тетка Матрена-едрена перину взбивать… Кабы не заплутать нам.
Вскоре и вправду закружились крупные снежинки. Горизонт неожиданно пропал в белой пелене. Степан погонял коней, сам про себя вздыхал:
– Ох, беда! Как бы с дороги не сбиться. Надо было все же до Пскова ехать.
Снег становился все гуще. Иногда складывалось такое впечатление, как будто сани стоят на месте, а вокруг нас все вертится и кружится. Начинало смеркаться.
– Степан, ты с пути не сбился? – обеспокоенно спросил отец, выглядывая из кибитки.
– Ну, что вы, барин! Я же тут каждую тропинку знаю, – с натянутым смешком ответил Заречный, но тут же нахмурился и тихо сказал мне: – Ох, барин, ты глазастей моего, смотри в оба. Нам бы ям не пропустить. Как заметишь огонек, скажи мне.
– Хорошо, – ответил я и стал пристально вглядываться в крутящееся снежное месиво. В глазах рябило, но ничего не разобрать и на десять шагов.
– Ох, беда, беда, – вздыхал Степан.
Лошади начали храпеть и сбиваться с шага. Сани кренились то на один бок, то на другой. Понятно, что мы все же потеряли дорогу.
– А если к ночи не доберёмся до яму16, – спросил я.
– Господь с тобой, – перекрестился Степан. – Не допусти такого, Богородица, – и забормотал: – Отче наш, иже еси на небеси…
И тут я уловил какой-то звук, будто печально пропел колокол. Неужели померещилось? Нет, еще раз долетел томный гул откуда-то издалека.
– Слышал, Степан? – дернул я его за рукав.
– Ась?
– Как будто набат.
Он вслушался.
– Слава тебе, Пресвятая Мать – заступница, – перекрестился он. – Кажись, Авдеева пустынь. – Пронесло!
Набат звучал все отчётливее. Наконец в кружащей серой мгле показались призрачные огоньки. Это на колокольне монахи зажигали факела в пургу, чтобы заплутавшие путники могли найти дорогу.
Сани въехали в распахнутые ворота, где нас встретили хозяева обители и провели в монастырскую гостиницу для паломников.
Глава вторая
Вьюга бушевала уже второй день, и мы никак не могли выехать из монастыря. Отец беспокойно мерил шагами темную трапезную залу. Мама наверху, в отведенной нам кельи читала сестрам «Житие святых» под мерное гудение пламени в печи. Я умирали от скуки, листая старинные монастырские книги в кожаных потертых переплетах с красочными картинками. Рассматривал древнюю буквенную вязь. За стеной завывала непогода. Тут же в трапезной двое паломников сидели в темном углу, ближе к теплой печке, и тихо обсуждали деяния апостола Андрея.
Вдруг низкая дверь резко, со скрипом распахнулась, и ввалился огромный медведь, принеся с собой морозную свежесть. Язычки пламени над свечками бешено заплясали. А паломники тут же примолкли. Медведь снял высокую меховую шапку, найдя глазами потемневший образ, висевший на стене, перекрестился. За ним следом влетел человек в офицерском плаще, подбитым мехом. Дверь громко захлопнулась.
– Зашибешь ты меня когда-нибудь, Нарышкин – добродушно пробасил медведь.
– Да, уж, Яков Петрович, вас, пожалуй, зашибешь, – усмехнулся офицер и помог ему снять шубу.