И всяческая суета

Двое разговаривали в дурно освещенном московском переулке.

– Нет, я на Востряковском лежу, – говорил один: долговязый, пожилой, лысый. – Бывали?

– Не приходилось, – отвечал второй, среднего роста, носивший шляпу, хотя время стояло летнее, теплое. – И как там, у вас?

– Ничего, лежать можно. Сыро, правда, бывает. И временами шумно. Однако уход есть. И некоторые лежат очень приличные.

– Сыро – что же, это, конечно, неприятно, – сказал тот, что был в шляпе. – Когда сквозь тебя водичка льется... Хотя это, безусловно, сейчас, когда со стороны поглядишь. А пока лежали, ведь все равно было, а?

– Да уж, тогда сырость как-то не замечалась, – подтвердил первый, и оба как-то странно посмеялись.

– А вы, – затянувшись сигаретой, возобновил разговор лысый, – надо думать, на Ваганьковом прописаны? А то и на Новодевичьем? Каково там?

– Почему же это вы так решили?

– Облик у вас внушительный. Похороны государственные, наверное, были?

– М-да, пожалуй, государственные... Нет, я далеко лежу. В Заполярье, в мерзлоте. В веселой компании.

– Еще не съездили туда?

– Куда же двинешься без паспорта? А вы разжились уже?

– Где там. И не светит. Живу с профсоюзным билетом...

– Просто беда, – грустно подтвердил человек в шляпе. – Как и всегда у нас, до конца не додумают. Хорошо, что милиции теперь не до нас с вами. Если кооператив с паспортами не поможет, то...

– Так-то оно так, – согласился первый. – Однако же теперь торговля по паспортам, и визитки вводят, а работы нет и пенсии тоже. Хорошо еще – я после себя оставил малую толику. Дети спорить не стали, отдают понемножку. Тем и сыт.

– Повезло, – сказал обладатель шляпы. – А мое все пошло в доход государству. Так что скоро с этой вот шляпой встану в подземном переходе где-нибудь тут, близ Арбата...

– Не подадут, – сказал долговязый уверенно.

– Отчего же?

– Выглядите благополучно.

– О, это ненадолго.

Оба докурили, долговязый бросил окурок и затоптал, второй погасил слюной и сунул в карман.

– Ну, всего вам доброго.

– Будьте здоровы!

И они разошлись: один – направо, к кольцу, второй же прямо, под уклон, к набережной Москвы-реки.

Тогда из темноты, из-за строительного забора выбрался на тротуар Тригорьев, участковый инспектор милиции, Павел Никодимович.

Он не затем оказался за забором, чтобы подкараулить и подслушать разговорщиков. Он незадолго до тех двоих проходил тут же и ощутил вдруг сильное желание укрыться от возможных взглядов, хотя и сознавал в этом некоторое нарушение порядка. Тригорьев и воспользовался забором как укрытием, а тут подошли эти люди, и сперва выходить при них показалось неудобным, а потом очень заинтересовал разговор. Вот отчего инспектор только сейчас показался.

Нечаянно услышанный разговор заинтересовал потому его, что в нем прозвучало слово «паспорт». А участкового инспектора капитана Тригорьева с недавнего времени как раз заботило то, что в пределах его участка стали чаще обычного возникать люди, лишенные этого первого и основного признака гражданства. Выяснялось это чаще всего в магазинах, где хотя и далеко не всегда, но требовали все же предъявить названный документ. И не рвань какая-нибудь то была, но люди внешне вполне приличные. Вот как эти двое.

Какая-то должна была быть тому причина. И Тригорьеву хотелось ее установить. А кроме того, было в разговоре и еще нечто странное, капитан только не сразу уловил, что именно. Но – было.

Он уже начал над этой странностью раздумывать. Но тут из-за угла Второго Тарутинского переулка показался Лев Толстой, и участковый инспектор прервал свои размышления, чтобы вежливо первым поздороваться.

Нет, это совсем не то, что вы подумали. Лев Израилевич Толстой был старым одноногим евреем, инвалидом войны, а по профессии – сапожником. И капитан Тригорьев поздоровался с сапожником первым не из уважения к литературным заслугам последнего, – Лев Израилевич и писал-то не очень правильно, с образованием у него был недобор, – а потому, что уважал инвалидов войны, а что Толстой был евреем, так тем более можно было поздороваться первым, чтобы лишний раз подчеркнуть, что перед законом все равны.

Итак, капитан Тригорьев поздоровался и доброжелательно спросил:

– Ну, что нового слышно. Лев Израилевич?

– Что слышно? – переспросил старик, подняв на капитана свои большие и неизменно грустные глаза. – Это я хотел у вас спросить, что слышно. Например, о погромах: что вы об этом думаете?

Слухи такие действительно по Москве ходили, и не первый год уже, но сейчас как раз приутихли. Поэтому инспектор ответил спокойно:

– Насчет погромов, Лев Израилевич, никаких указаний не было. Но если что, порядок, конечно, восторжествует. А откуда такая у вас информация? С митинга идете?

– А, нет, – ответил Лев Толстой. – Не с митинга, нет. Я тут в кооператив заходил, возникло, знаете ли, дело...

– И там об этом услыхали?

– Откуда вы взяли? – удивился Толстой. – Нет, это я днем стоял в очереди в овощном, так там... Нет-нет, не в кооперативе. Туда я просто так зашел...

– Это какой кооператив? – на всякий случай поинтересовался капитан Тригорьев. – Новый? Тут, за углом? Что же у них такого – интересного?

Тут печальные глаза Льва Израилевича неожиданно забегали из стороны в сторону, и он неохотно пробормотал:

– Да так, знаете, ничего особенного. Мелочи... Но они, видите ли, по частям не возвращают. Они могут только целиком. Одним словом, зря сходил...

– Постойте, постойте, – насторожился капитан, вспомнивший, что кооператив и в недавнем разговоре упоминался – и вроде бы в какой-то связи с паспортами. – Что же они там возвращают? Уж не...

Но тут сапожник вдруг страшно заторопился.

– Ох, я же совсем забыл – у меня чайник на плите стоит, не дай Бог, уже выкипел – вы представляете, что тогда будет? До свидания, будьте здоровы, я спешу, спешу...