И я там был..., Катамаран «Беглец»
Шрифт:
Разворачиваюсь и слепо бреду обратно, к нашему дому. Трудно торить свою колею, лыжи сразу проваливаются в снег… Вольф сзади шумно разрывает сугробы…
— Ты! Это ты. Ма… — и тишина.
Я оборачиваюсь, но никого уже нет. Только брошенные лыжи Вольфа и — цепочка следов, вдруг обрывающаяся в снегу. Многоточие на чистом листе бумаги…
Приходя сюда по утрам и глядя на белые кусты черемухи, я всегда вспоминаю тот день. И Вольфа… Все чаще вижу его во сне. Вольф — очень странный без бороды, в новом, еще не выцветшем голубом костюме, и каждый раз зовет меня к развалинам. Но я знаю, что еще рано. Нельзя оставить Карина одного. За ним некому прийти из его мира… С того дня я ни разу не была у замка. Отсюда, из парка, вижу стоящие на траве лыжи Вольфа… И дом наш отсюда выглядит, как игрушечный теремок. Балконная дверь распахнута: уходя, я оставила ее открытой.
Мне нравится бывать здесь в такую рань, когда быстро выползает из-за холма красное солнце и запотевшими каплями белеет под ногами роса. Будто кто-то каждую ночь поливает траву молоком из лейки… На листьях роса почему-то совсем другая: прозрачная. Черемуховые кусты в самом цвету. Если долго нюхать душистые грозди цветов, даже голова начинает кружиться. Я вспоминаю снег, зиму и представляю себе Жэки… Как видно, ему было с нами не очень хорошо. Он покинул нас так легко! Но я думаю, Жэки обязательно придумает что-нибудь в своем мире, и изобретение Жэки в итоге окажется более важным… хотя Вольф и считал его дурачком. Если говорить правду, этот мальчик из всех нас один умел делать самые замечательные вещи. Ведь именно он научил меня языку, придумал велосипед и ухитрился подслушивать сказки этого странного мира. И ему первому удалось вернуться домой.
Наше лукоморье сейчас очень изменилось. Раньше мы видели его совсем другим. Но я догадываюсь, что оно на самом деле даже и не такое, каким воспринимается теперь нами. Наша фантазия создает его всякий раз заново и добавляет новые подробности. Ну, как, например, озерцо у дуба. Поначалу оно казалось простой воронкой с бурой болотной водой, обычным омутом, вокруг которого росли деревья. Потом оно вдруг изменилось и еще совсем недавно было похоже на искусственный бассейн, устланный белым и мягким пластиком; обнесенное частоколом сплетающихся щупальцеобразных выступов, оно выглядело ощетинившимся и живым. И, даже продравшись сквозь этот «забор», ты чувствовал: какая-то сила не позволяет опустить руку в теплую пульсирующую слизь, в которую превратилась вода… Я не знаю, каким ОНО стало теперь: еще вчера весеннее половодье, захватившее и озерцо, простиралось до самого горизонта. И только высокий берег реки с нашим домом и дубом, как маяком, полуостровом отходя от лесистой возвышенности, точно ковчег, величаво плыл средь голубого спокойствия вод.
Я смотрю на весь этот сверкающий, в синеватой дымке простор, и в голове моей возникают удивительные мысли. Собственно я и раньше задумывалась об этом. Но лишь теперь я начинаю вдруг и вправду понимать, что нас изучают. Присматриваются и ожидают. Дают время. Помогают развить наши способности к общению — до уровня, о котором раньше и не смели бы подозревать. Да-да, помогают… Развить наш язык. Умение рассказать о себе — емко, необычно, подлинно, как бы заново создавая реальность, что запечатлела наша память… и, в сущности, показать, на что мы вообще способны.
Карин выдает им шедевры искусства. «Машина» реализует их на основе его колоссальной образной памяти. Вольф создавал им технику. Жэки?.. Я не знаю, о чем говорил с ними Жэки. Мы с ним как раз не выдали ничего материального, стоящего. Так и не ясно, зачем мы были нужны здесь: «машина» пока еще ничего не сотворила из наших мыслей. Быть может, то, что мы хотели сказать ей — самое сложное? И этому нужно еще учиться? Или учиться ни к чему?.. Ведь Жэки — странное существо. Странное даже для меня. Я не знаю, о чем он шептался с машиной, когда часто сидел под дубом словно просто так… И недаром появлялись у лукоморья какие-то русалки и химеры, странные, неведомые существа. Появлялись и исчезали. Может быть, он один разгадал главный секрет «машины»?
А зачем в этом мире я? Ничего же, кроме недействующих велосипедов да абстрактных картин, на которых лишь отдельные детали и символы, вообще не способна внушить «машине»… Правда, в последнее время все чаще приходят в голову странные мысли. Очень интересные и неожиданные. Мне все кажется, будто кто-то с нами беседует. Я слышу это во сне. В шуме трав, что растут вокруг нашей обновленной избушки. Мне кажется, кто-то упорно пытается нас понять. Выслушивает разговоры, наши тайные мысли, наши догадки и прозрения. И понемногу понимает…
…И осторожно пытается нам ответить. Исподволь. Так, чтобы не испугать внезапностью своего вторжения. В снах, в отрывочных воспоминаниях, которые доносит до утра наша память, мы чувствуем проникновение в нас чего-то — или даже кого-то — нового, постороннего. Бесконечно далекого и чужого, но жадно стремящегося к общению.
Он отвечает нам. Он пробует вступить в беседу, но мы пока еще глухи и лишь едва различаем далекий голос сквозь ночное забытье, сквозь плотную завесу непонимания. Нет, мы о чем-то догадываемся. Но это — только предчувствие. Однако все чаще возникает уверенность, будто близится заветный перелом. Вот-вот появится некто, незнакомый, добрый, окончательно наладит мосты понимания между нами всеми. Он придет оттуда, из лукоморья, едва схлынет весенний паводок, затопивший бескрайние луга по ту сторону дуба. Ведь давно уже в недрах «бассейна» зреет пульсирующий странный кокон. И нечто, чуждое и живое, смотрит оттуда загадочным взглядом Джоконды. «Машина» давно уже не выдавала новинок, а энергия тратится: по-прежнему тысячами пчел жужжат в высоте концентрирующие ее силовые поля… или что-то одушевленное, таинственное и пока не различимое. Слишком уж напоминает это все кипение какой-то жизни там, наверху, где сплетаются в крону сильные руки веток…
И все глубже проникает предчувствие, что явится в итоге третий, и близкий нам, и не такой, как мы… Но способный понять и нас, и хозяев этой странной реальности. Он будет не только переводчиком, он будет частицей всех нас и, надеюсь, сумеет сблизить своих непохожих родственников.
Ибо что еще я могла бы помочь сотворить «машине»?
Какую другую, стопроцентно точную, информацию смогла бы извлечь из меня эта реальность, как не ту, что заложена природой в темные основы живого и не зависит от изменчивой власти сознания да неверной фантазии нашей памяти? Что еще, неподвластное времени, смог бы создать с моей помощью хозяин этого мира?
И мне кажется, случится это очень скоро, даже не исключено — сегодня. Потому что под утро мне приснился удивительный сон: будто нам пришла посылка от Жэки. Ее принесла одна из русалок, выплывшая из озера, и оставила на траве под дубом. Большая плетеная корзинка с крышкой, а на конверте, положенном сверху, детским почерком Жэки написаны наши имена. Я поднимаю крышку: на дне корзины сидят три маленьких пушистых котенка и смотрят на меня такими знакомыми зелеными глазами…
Далекий взволнованный голос Карина возвращает к реальности.
— Ани! — зовет он меня. — Ани! Скорей сюда!..
Я бегу через луг мимо цветущих черемух, мимо дома и елки под моим окном. Она появилась в тот самый день, что и кормушка для ручных синиц Жэки за окнами мастерской… Позади дома сухо. Только бурый цвет вымокшей прошлогодней травы напоминает вчерашнее половодье. Я подхожу к дубу, где спиной ко мне стоит Карин, и тоже поворачиваюсь к лукоморью. Уже нет разлившейся до горизонта воды. И ни реки нет, ни речной долины. Половодье схлынуло, обнажив совершенно другой мир. Он знакомо застыл там, внизу, весь в мрачных, коричнево-темных красках. Даже небо другое над этим миром. Бурые, безжизненные холмы. Вьющаяся по ним коричневая дорога к голубой лагуне. Бело-голубоватые скалы по берегам — выветренные отроги гор. Коричневые пригорки подернулись зеленью лишь у воды. А наше изменчивое озерцо под дубом — точь-в-точь маленькая чистая лагуна. На берегу стоит женщина в коричневой торжественной одежде, ниспадающей до земли. Вода как бы стекает с тяжелых складок. Но они сухие. Ткань матово отливает на солнце. Только волосы, длинные и волнистые, слегка влажные… Выбились из-под прозрачной, брошенной на голову вуали, словно чуть заметным коконом обволакивающей все тело женщины в старинном платье. Мокрыми завитками ложатся легкие, как у меня, пряди на влажные плечи. Но грудь, шея и лицо свободны от вуали. Лишь у корней волос перечеркивает высокий лоб тонкая, едва заметная полоска — край прозрачной ткани, будто женщина неуловимым жестом только что откинула ее с лица. У женщины темный, как у Карина, цвет волос и лицо Джоконды. И шесть пальцев на левой руке и пять — на правой… Она держит плетеную из прутьев корзину и протягивает ее мне. Я ставлю корзину на траву под дубом и открываю крышку. Один белый и два черных котенка сидят рядышком, тесно прижавшись друг к другу. Я хочу их погладить — и вдруг вспоминаю Вольфа. Мелькает мысль, что ни в коем случае нельзя трогать этого белого, посередине… Еще не поняв, в чем дело, я машинально отдергиваю пальцы, и протянутая рука застывает в воздухе. Три маленьких черных котенка глядят на меня знакомыми зелеными глазами…