И я там был..., Катамаран «Беглец»
Шрифт:
— Ну, хватит! — грубо прервал отец, туша папиросу. — Наслухался всяких сказок. Чтобы ягоды тебе на сухом полене выросли, далеко до этого тем ученым!
— Конечно, про них ты можешь не поверить, — надеялся еще на что-то малыш. — Они улетели и, может быть, не вернутся на Землю… Но не руби его… просто так, ну я очень тебя прошу…
— Во-о-о! — грубо захохотал отец. — Не слашал, чтобы из космоса-то прилетали… Может, царь небесный с неба пожаловал? Бабку-то, дуру, слухай, она научит… — Он взял топор в правую руку и, примериваясь к дереву, замахнулся. Топор
— Стой, щенок! На хутор беги. Бабе скажешь, чтоб шла сюда с дедом.
— Не пойду! — Малыш прижался к черемухе, обхватил обеими руками ствол. Другого способа остановить отца он не видел.
— Зови, чтобы помогать шли! Или твои ученые дров старикам нарубят?
Малыш сомкнул руки в кольцо.
— Прочь! — гаркнул отец со злобой, и все случилось в одно мгновение. Алым окрасило руку и ствол дерева.
Малыш оглох на миг и не почувствовал боли. Только видел, как кровь впитывается в желтую древесину, а отцу показалось, что прошла вечность, пока сообразил вытащить, наконец, вонзенный топор.
«Что же… Что же он сделал? Руку отрубил или палец? — дико стучало в висках, кровь прилила к лицу. — Как же он так мог?»
В страшном испуге, даже не чувствуя еще толком боли, мальчик зажимал рану здоровой ладонью; удар пришелся между указательным и большим пальцем.
Издали кисть показалась отцу целой, и тут его залила бешеная, лютая злоба.
«Как он смел ослушаться, этот щенок?!» — захотелось наброситься и избить, чтобы знал, чтоб понял… но словно что-то его держало, он не мог пошевелиться.
А малыш смотрел на изуродованный ствол дерева, будто ждал: вот сейчас этот свежий рубец затянется, зарастет… Ведь срок еще не прошел, солнце еще не село в последний раз, и действует же поле, которое питает, оживляет дерево!.. Он не чувствовал по-прежнему никакой боли, только теплая кровь намочила рукав и капала на сапоги. Но и кровь, наконец, остановилась. Он крепче сжал края раны, и те сошлись, на глазах затянулись нежным беловатым рубчиком, точно кто-то невидимо склеил их…
Желто-алая полоса на стволе сужалась, сглаживалась. Темные края коры сблизились и, наконец, сомкнулись.
«Просто здорово! — удивился малыш и тотчас же вспомнил бабушку. — Вот бы и ее ожог…»
Отец слабо пошевелил губами и открыл рот, словно собрался судорожно глотнуть воздух, как рыба, которую только что сняли с крючка. Вместо этого из груди вырвался хриплый, неразборчивый крик… Он выронил из рук топор; два раза поскользнувшись на листьях, взобрался вверх на дорогу и побежал прочь.
Мальчик долго, с трудом плелся следом — нес тяжелый топор. За озером собирались плотные холодные тучи, в их сугробы зловеще садилось красное солнце. Изо рта шел пар. Рыбак-полковник все сидел на мостках.
Продрогший на ледяном ветру, малыш добрался до хутора по темноте. В хате висел тяжелый самогонный дух. Чугунок с остывшей картошкой и остатки рыбных консервов в банке еще стояли на столе, а рядом — большая бабушкина бутылка, заткнутая тряпочкой вместо пробки и наполовину пустая. Слышно было, как за стенкой храпит отец.
Поев, мальчик долго не мог заснуть и видел из своего закутка на печке уже чисто прибранный стол и бабушку, сматывающую бинты. Она подносила к коптящему язычку керосинки свою разбинтованную руку и долго рассматривала ее, покачивая недоверчиво головой.
Малыш проснулся от шепота стариков и понял, что это уже воскресенье. Бабушка в новой косынке и своей праздничной кофте собиралась в церковь. Отец уехал в город первым же автобусом, а из деревни явился дядька, старший бабушкин сын — тоже помочь по хозяйству. Вкусно пахло драниками и солеными огурцами. Бутылка, заткнутая тряпочкой, была пуста.
Погода переменилась. Небо затянули низкие облака. До самого обеда шел дождь. Малыш не выходил из хаты. Когда он увидел в окне деда с коровкой, вспомнил учительницу, и так захотелось, чтобы сегодня она поскорей вернулась. Он потеплей оделся и пошел навстречу. Сбежав с крыльца, чуть было не наступил на дядьку — тот спал мертвецким сном под козлами на земле… Малыш знал: его теперь не разбудишь… Уже не удивлялся этому и только не мог понять бабушку, которая всегда со слезами горько качает головой, глядя на спящего на земле сына, и каждый раз по его приезде ставит на стол заткнутую тряпочкой бутылку…
Что-то тяжелое нашло на мальчика, как там, у костра, когда висело это над учительницей и над пришельцами и не было радости, что они прилетели…
Он обошел дядьку и козлы с не распиленным до конца бревном. Только сейчас разглядел он это бревно с налипшею паутиной… А там, у кучи наколотых дров, разветвляясь двумя короткими обрубками, как обломанная рогатка, валялся ствол черемухи…
Еще никогда не испытывал он такой, невыразимой боли — горькой, нескончаемой, вдруг подступившей к горлу… боли — от ощущения бессмысленности всего на свете!
Стало безразличным все, хотелось только дойти до леса и проплакать там в самой чаще до темноты, чтобы никто не видел… Разве можно помочь, исправить?.. Но он остановился и внезапно повернул назад, туда, к озеру, мимо дядьки, мимо козел… только туда, к черемухе, пусть будет еще больнее, еще хуже…
Он брел не разбирая дороги и видел перед глазами пень… эту страшную живую пустоту, этот свежий сруб, засыпанную желтыми щепками траву…
Издали заметив черемуху на прежнем месте, сперва подумал, что дядька срубил не то дерево… Но подошел ближе — и понял…
Это была совсем другая черемуха! Крепкая, стройная, молодая! Как юный гигантский росток, поднималась она выше других деревьев. От места недавнего сруба поблескивала гладкой светло-коричневой кожицей молодая кора. Ниже сруба кора была темная и застарелая.
Дерево еще росло: вытягивались, распрямлялись ветки, на глазах набухали почки. Словно засняли когда-то на пленку и гнали сейчас на волшебном аппарате… Миг — и зеленью облило крону, раскрылись листья. Снежным салютом рассыпались лопнувшие бутоны — и стала черемуха душистым сугробом!