И я там был

Этуш Владимир Абрамович

А ведь во времена своей молодости Борис Евгеньевич два сезона прослужил актером у Всеволода Эмильевича Мейерхольда. И очень любил рассказывать об этом. Часто вспоминал эпизод из репетиции «Леса» А. Н. Островского, когда Мастер похвалил его. В этой сцене Аркашка и Несчастливцев пытаются выудить у купца Восьмибратова незаконно присвоенные им деньги помещицы Гурмыжской. Поначалу Мейерхольд предлагал Захаве роль Милонова, но Борис Евгеньевич настаивал на купце Восьмибратове.

Восьмибратова репетировал другой актер. А Захава сидел на репетиции в новой шубе — в театре было жутко холодно — и наблюдал. Исполнителю Восьмибратова роль никак не давалась. И тогда Мейерхольд пригласил на сцену Захаву. В качестве реквизита актеру, игравшему Восьмибратова, полагалось с десяток, а то и больше, пачек кредиток, которые он по ходу сцены должен был бросать под ноги Аркашке и Несчастливцеву. Захава отказался

от такого количества реквизита и взял четыре или пять пачек, интуитивно надеясь на помощь импровизации. Вышел на сцену, стал играть. И в тот момент, когда пришла пора показывать, что купец Восьмибратов не вор, не грабитель, а наоборот, щедрый, широкой души человек, Захава достает одну пачку кредиток, другую — бросает! Потом — еще! И на этом деньги кончаются. Что делать? Тогда Захава снимает с себя новую шубу и широким жестом бросает ее к ногам «вымогателей»! «На, бери! Вот я какой человек!» Потом снимает с себя рубашку, затем сапоги — «На, бери!» И все это делается в импровизационном порыве, страстно, увлеченно. «Молодец, Захава!» — слышит он голос Мастера. И после удачно срепетированного эпизода довольный Мейерхольд резюмировал: «Не то удивительно, что Захава хорошо сыграл, а то удивительно, что шубы своей не пожалел!» Об этом Борис Евгеньевич любил рассказывать.

И все-таки актерство не было стихией Захавы. С большим основанием его можно было назвать режиссером. Это он поставил «Егора Булычева» М. Горького, ставшего легендой театра. Во многих своих постановках Захава не боялся рисковать и предлагал ответственные роли молодым, малоопытным актерам, чем способствовал их продвижению. И в этом, пожалуй, сказывалось проявление его основного дара — педагогического.

В училище Захава был авторитет непререкаемый. Пожалуй, только одна Вера Константиновна Львова набиралась духу ему возражать. Они были равными по возрасту и по времени пребывания в театре. В спорах Захава краснел, складывал руки крест-накрест на груди и отстаивал свою точку зрения. Споры возникали по поводу того или иного явления применительно к системе актерского воспитания. Захава: «А вот Евгений Багратионович говорил, что…» Львова возражала: «Может быть, тебе и говорил, а я видела…», и т. д. Магия возможного общения с Вахтанговым заставляла всех почтительно притихать и слушать, кому и что Вахтангов говорил. Но, как правило, Захава побеждал силой своего понимания и большого багажа знаний. И готовая всякий раз сразиться, Вера Константиновна медленно отступала.

Родился Борис Евгеньевич в Павлограде, в семье армейского офицера, и по достижении определенного возраста поступил в кадетский корпус. В Павлограде был любительский театр, где играли, в основном, жены офицеров, но иногда баловались театральным искусством и их мужья. И получилось, что мальчик Боря с одной стороны воспитывался в духе воинской дисциплины, с другой — приобщался к культуре театра. После революции он учился в каком-то реальном училище, но, выбирая свой жизненный путь, отдал предпочтение театру. И несмотря на выбор весьма вольной гражданской профессии, кадетское начало присутствовало в Борисе Евгеньевиче всю жизнь и сказывалось во всем — и в его совершенно прямой спине, и в умении организовать свое время.

Он и отдыхал как-то по-особому, я бы сказал, по-академически. Отпуск свой проводил чрезвычайно размеренно. Никаких футболов, волейболов, теннисов — ничего этого он не понимал. Купался, гулял, работал — что-то писал. Физкультурой Захава занимался. Одно время он повредил себе связки на ноге и чуть прихрамывал, но усиленно разрабатывал ногу. Он говорил, что отдыхает, когда меняет вид деятельности: «В театре я ставлю, в училище я руковожу, а на отдыхе я пишу».

А писал он по своей профессии, готовил учебники для студентов театральных заведений. Ведь Евгений Багратионович ушел из жизни довольно молодым и не оставил теоретического обоснования своего учения. И именно Борис Евгеньевич Захава сформулировал, систематизировал, выразил на бумаге творческие устремления Учителя и таким образом заложил теоретическую базу вахтанговской школы.

В семейной жизни Бориса Евгеньевича тоже присутствовала некая размеренность. Он был женат на замечательной характерной актрисе нашего театра Марии Федоровне Некрасовой, сыгравшей немало хороших ролей. Имел двух дочерей.

И потому решительный поступок Захавы, который он совершил в середине своих лет, женившись на аспирантке ГИТИСа Наталье Ивановне Горбуновой, прозвучал для всех странной неожиданностью. Не смею оценивать всех последствий этого шага, но, с точки зрения оживления семейной жизни, он дал значительные результаты: во-первых, — дочку Татьяну Борисовну, сейчас уже бабушку,

и, во-вторых, — некоторые перемены в домашней обстановке. Наталья Ивановна, как человек живой и общительный, пыталась всячески поддержать Бориса Евгеньевича после увольнения его из театра, организовала в доме Захавы светскую жизнь, и он стал своеобразным клубом для друзей и знакомых. В этот круг друзей входили не по рангу и не по сану, а по дружескому участию и душевной предрасположенности. Борис Евгеньевич расширил круг знакомств, стал работать активнее и разнообразнее. Он уже не ограничивался училищем и театром Вахтангова, ставил спектакли и на других площадках.

Деятельное присутствие Натальи Ивановны в училище существенно осложнило обстановку в педагогической среде. Ее влияние на Захаву было абсолютным, и это обстоятельство сыграло свою роль во внутренних театральных переменах. Среди молодых педагогов, да и не только молодых, началось движение против порядков в театре Вахтангова. Идеологической основой этого движения стали неверное построение и идейная направленность репертуара. Борис Евгеньевич был центром этих недовольств и чувствовал себя Маттиасом Клаузеном из пьесы Г. Гаумптмана «Перед заходом солнца» — покровителем и защитником правого дела. Разговоры и пересуды сколотили особо активную группу, которая готова была использовать любой подвернувшийся под руку повод для публичного противостояния. И такой повод нашелся…

Театр Вахтангова всегда имел репутацию театра интеллигентного, светского. И возникла эта репутация не на пустом месте. Изначально, со времен третьей студии, театром руководил самый талантливый, молодой светский режиссер — элегантный, всегда в крахмале и лакированных башмаках. Творческие планы у него были передовые. Вахтангов умел воспитывать, уделял большое внимание этике. Отсюда высокая дисциплина — и творческая, и производственная. Таким образом, нормы существования в училище и в театре с их первых дней были определены и не нарушались. И такая тенденция в театре просуществовала довольно долго и после утраты Учителя. В частности, незыблемым было правило — «сор из избы не выносить».

И вдруг… большой скандал!

Театру Вахтангова предстояли заграничные гастроли. Перед такими ответственными поездками руководство министерства культуры собирало коллектив отъезжающих и поучительно беседовало. Кардинальные вопросы, как правило, на таких беседах не затрагивались.

Все началось как обычно. Заместитель министра Галина Леонидовна Зуева, оглядев присутствующих, спросила, как себя чувствует коллектив, готов ли он выполнить поставленную перед ним задачу. Были отдельные вопросы и непосредственно к членам коллектива. Затем Зуева передала слово Рубену Николаевичу Симонову.

Симонов в благоприятных тонах обрисовал обстановку в театре вообще и с уверенностью в успехе поведал о спектаклях, которые мы собирались представить на суд европейской публики. Его выступление было чисто формальным актом. Не помню, говорил ли еще кто-нибудь, но в какой-то момент внимание присутствующих переключилось на Бориса Евгеньевича Захаву. Захава демонстративно достал из портфеля какие-то бумаги и, глядя на Орочко, спросил у нее: «Начинать?» Получив утвердительный ответ, раскрыл бумаги и начал оценивать только что доложенное Симоновым с точностью до наоборот. Что, мол, репертуар не вполне соотносится с требованиями «социалистического реализма», что недостаточно уделяется внимания современной советской драматургии, что работа для молодых актеров распределяется неравномерно — один играет много, другой — ничего и так далее и тому подобное. Короче, произнес оглушительную речь по поводу деятельности театра, сделав упор на идеологическую сторону. А такие заявления действовали тогда безотказно. Можно было все, что угодно, говорить о художественной стороне спектаклей. По большому счету никого из начальства это серьезно не интересовало. Но идеологию трогать было нельзя. И это моментально сработало. Все, — и сидящие в зале, и занимавшие места в президиуме, — были ошарашены, растеряны, испуганы, обескуражены! Кое-кто видел себя уже выброшенным на улицу и стоящим на тротуаре с протянутой рукой.

В результате, руководство прервало беседу, и на десять часов утра следующего дня было назначено общее собрание коллектива с участием дирекции, партийной и профсоюзной организации, с большим присутствием официальных лиц.

Когда я назавтра подошел к театру, то увидел две пожарные машины, по странной случайности стоявшие у нашего служебного подъезда. Нехорошая ассоциация промелькнула в моей голове.

Большое фойе театра было заполнено до отказа. И когда я вышел выступать, меня поразило присутствие на собрании множества «чужих» лиц. Это были работники различных ведомств, так или иначе имеющих отношение к искусству, а точнее, — к управлению искусством.