И здесь граница
Шрифт:
Кубик не выдерживает и, тоненько взвизгнув, приподнимается. «Лежать!» — тихо-тихо прошептал я, и он послушно замер, опустив голову на передние лапы. Моя рука лежит на его холке, и я чувствую, что он дрожит от возбуждения.
Переглядываюсь с Мельничуком. Он понимает меня без слов и отползает в сторону. Мало ли что может быть? Лучше рассредоточиться.
«Стой! — приказываю негромко. — Руки вверх!»
Неизвестный ведет себя совсем не так, как обычно поступают в подобных случаях нарушители границы. Не пытается скрыться, не открывает огня, не бросает гранат. Он застыл на месте и каким-то жалобным голосом что-то крикнул. Что, я так и не разобрал.
«Руки вверх! — повторяю. — Бросай оружие!»
Нарушитель послушно вытянул над головой руку, но только одну, правую. Инвалид он, что ли, или за этим кроется что-то угрожающее?
И тут он быстро заговорил на ужаснейшей смеси русского и бог его знает еще какого языка. Разумеется, я мало что понял, вернее, ничегошеньки не понял, просто сообразил, догадался: он умоляет не стрелять, и вторую руку поднять не может, так как она у него занята.
Я подошел ближе, присмотрелся. Судя по замызганной, мокрой по пояс холщовой одежде, незнакомец — бедный крестьянин или ремесленник из сопредельного государства. Я часто видел таких вот горемык, наблюдая в бинокль с вышки за тем, что делается по ту сторону границы. А что это за спиной у него? Джутовый вроде бы мешок, который он придерживал левой рукой.
У меня мелькнула тревожная мысль: а вдруг, чем черт не шутит, в том мешке адская машина? Он с умыслом так вот открыто, не таясь, шел, чтобы вызвать доверие, а теперь потянет за шнурок, закрепленный за чеку взрывателя, и нас разорвет в клочья. Погибнет, конечно, и он. Но разве нет на свете фанатиков, готовых пожертвовать собой, только бы унести в могилу своих врагов? А там, на той стороне, немало еще тех, кто считает чекистов и пограничников злейшими врагами.
От таких, примерно, мыслей непрошеная спазма стиснула горло. Я чувствовал, что если сейчас произнесу хотя бы одно слово, то голос задрожит, сорвется. Чтобы не выдать себя, откашлялся и как мог спокойней обратился к Мельничуку: «Ты, Вань, глаз с него не спускай, а я обыщу».
И тут же приказал задержанному, подкрепляя слова выразительными жестами, опустить мешок на землю, повернуться ко мне спиной и поднять вверх левую руку.
Насильно улыбаясь, он закивал давно не стриженной головой и, что-то бормоча про доброго красного господина, положил мешок.
В ту же минуту… нет, я не поверил своим ушам, я вздрогнул и отшатнулся, будто и на самом деле сработала мина. Я ожидал чего угодно, только не этого. Да и Ваня Мельничук попятился от удивления.
И было отчего: в ночной тишине раздался жалобный детский плач. В мешке у наших ног находился ребенок.
…Задержанного привезли на заставу, и майор из отряда решил сразу же допросить его, как говорят, «тепленьким». Переводчиком взялся быть старшина. Здешний старожил, он за двадцать лет службы здорово Наловчился говорить на местном наречии.
«Кто возьмется вести протокол допроса?» — спросил у нас капитан Пугачевский и огорченно показал на свою висящую на черной перевязи руку. Дескать, сам рад был бы, да как видите, не могу. Накануне он осваивал новое, сложнейшее упражнение на снарядах и — бывает же так! — ловкий, сильный, кандидат в мастера спорта, упал с высоты.
Солдаты переглянулись, подталкивая друг друга, но никто не решался. Сам не знаю, что меня толкнуло, заставило вызваться.
«Почерк, — говорю, — у меня разборчивый, чуть ли не каллиграфический, пишу грамотно и быстро». — «Да вы же всю ночь глаз не смыкали!» — возразил капитан. А я, не долго думая, в ответ: «Не смыкал, правда. Только поверьте, спать совершенно не хочется: очень уж необычный сегодня нарушитель». — «Ладно, товарищ Сапегин, — согласился капитан. — Заходите, будете фиксировать показания».
Задержанный сидел ссутулившись на стуле посредине канцелярии заставы. Он устроился на самом краешке, поджав ноги в грубых, потемневших от болотной воды опорках. Руки его, в мозолях и ссадинах, устало лежали на коленях. Он робко поглядывал на всех исподлобья, покорный и смущенный тем вниманием, какое уделяли ему.
Увидев меня, оживился, словно встретил старого знакомого; в глазах промелькнула откровенная радость.
Сам не знаю почему, но мне стало жаль его. Видимо, какие-то серьезные обстоятельства заставили человека бежать из родных мест с риском быть задержанным пограничной стражей либо получить от нее пулю в спину. И бежать не одному, а с трехлетним мальчонкой, по всей вероятности, сыном.
Густой повелительный голос майора прервал мои размышления.
Допрос он начал так, как обычно поступают в подобных случаях. Выяснил фамилию, имя, возраст…
Много с тех пор воды утекло, позабыл я имя того человека. Да оно, собственно, и не имеет значения во всей этой истории, так что назовем его… ну хотя бы Гасаном. Ему оказалось тридцать четыре года, хотя выглядел он на все сорок.
«Оно и понятно, — сочувственно думал я, — всю жизнь вкалывал на какого-то там капиталиста, вот и результаты».
Я старательно записывал все вопросы и переводимые старшиной ответы. Слово в слово те записи я, разумеется, не запомнил, но основное удержалось в памяти. Гасан рассказал (глуховатый, словно прихваченный простудой, взволнованный его голос и сейчас звучит в моих ушах), что он круглый сирота и с детства был в услужении у местного богатея. Человек тот был богобоязненный, сравнительно добрый и не вытягивал жилы из батраков, как другие. Поэтому жилось у него, благодарение всевышнему, не так уж и плохо.
Но полгода тому назад аллах забрал к себе старого хозяина, и во владение вступил его сын, который до этого, как говорил господин приказчик, прожигал в столице отцовские капиталы.
Старый хозяин, молодой хозяин… Он, Гасан, хорошо знал свое место и помнил одно: надо честно и добросовестно работать. И он старался так работать, сам всевышний тому свидетель.
Но случилась беда: молодой хозяин обратил внимание на его жену. Красивая она была, ничего не скажешь, но немного легкомысленная. Имея мужа и сына, польстилась на подарки и ложные обещания, стала хозяйской наложницей.