И зеленый попугай
Шрифт:
– Павлик, - растерянно сказала вдруг продавщица.
– Павлик Саранцев. Ну точно!
– Какой такой Павлик?
– встревожился второй милиционер.
– Я ж говорю - Саранцев!
– вскрикнула продавщица.
– Мы с ним учились в одном классе пять лет. Паш, ты меня помнишь, нет? Галя Решетникова... Ба, неужто забыл?
Саранцев и не силился вспомнить никакой Гали Решетниковой, да и неважно это было. Важно другое - забрезжил вдруг тусклый огонек надежды, и важно было не загасить этот огонек, дать ему вывести себя из этой ужасающе безнадежной топи...
– Еще бы не помнить, - сказал он вдруг вольно раскованно, словно находился не в милицейском фургоне, а в банкетном зале.
– Он у тебя бутылку спер, - вежливо напомнил ей первый милиционер.
– Кто, Павлик?
– глаза продавщицы, и без того маленькие, совсем исчезли из виду от негодования.
– Да ты что! Он школу с медалью кончил. А бутылку, я же ясно сказала, Гога спер. А Павлик, поди, не пьет совсем.
– Вообще-то он не пьяный, - осторожно подал голос второй милиционер.
– Конечно не пьяный!
– воодушевилась одноклассница.
– Я ж говорю... Слушайте, мальчики, отпустите вы его, а? Да чтоб Павлик Саранцев бутылку? Даже смешно.
Ма-альчики!
И потому, как мальчики переглянулись, солидно так, основательно, он понял:
отпустят. Ну, может не сразу, ну помурыжат еще, попереглядываются, похмыкают, а потом отпустят. И тут на радостях опознал-таки Саранцев свою избавительницу. В самом деле, была ведь такая, Галя Решетникова, маленькая, худенькая, ушла, кажется, в восьмом классе куда-то в училище и с той поры бесповоротно всеми позабыта. И никогда бы уж, верно, не вспомнил...
– Ну и что?
– первый милиционер говорил медленно так, с растяжечкой, что ли, отпустить мужика?
– Отпустить!
– решительно и победно произнесла продавщица.
– Короче, так. Документы какие с собой есть?
– столь же медленно спросил первый.
– Есть, - радостно сказал Саранцев, и, порывшись, добыл из кармана величественный, как молитвенник, паспорт.
– Вот. Знаете, по чистой случайности с собой. Обычно не ношу. Талоны забирал.
Однако первый, приняв документ, не стал его даже раскрывать, а попросту сунул его в карман.
– Короче. За паспортишкой зайдешь завтра в отделение. Знаешь, где?
Зайдешь в триста вторую комнату, к капитану Дорохину. Понял меня? Сейчас иди домой, тут не гужуйся. Понял меня?
– Павлик, кого из наших увидишь, привет от меня огромный!
– сказала Галя Решетникова. Ее глаза сияли радостью и добродетелью.
– Передам, - тихо сказал Саранцев, когда очутился на воле, дверца за ним закрылась и "уазик" укатил прочь.
– Непременно. Всем, кого увижу. Привет от Гали Решетниковой...
Саранцев брел, не разбирая дороги, отгородившись от мира, как коконом, туманной моросящей влагой, от которой он сам стал тяжелым и рыхлым, как хлебный мякиш.
Звуки плавали в мутноватой жиже суетно и бестолково, сливаясь в неразличимый, ненужный фон. Очень скоро безудержный восторг от нежданного, чудесного избавления расплылся и перерос в горькую обиду непонятно на кого, а потом в невыносимый, тянущий душу стыд. "За что?
– задавал он себе глупый, выспренний вопрос.
– Что я им всем сделал?" Казалось, он ненароком прогневил кого-то очень могущественного и капризного.
Когда же Саранцев решил осмотреться, дабы определить местонахождение, он обнаружил, что вновь находится на Тамариной улице и даже под стенами Тамариного дома. Оставалось лишь повернуть назад, что он и сделал. И тотчас, на углу столкнулся с веселой компанией. Впереди на несгибающихся ногах, преодолевая какое-то незримое препятствие, шагал Афанасий. Следом, воинственно сцепившись, шли Тамара и Геля. И замыкал процессию Гоша. Он-то и заметил запоздало затаившегося Саранцева.
– Паша!
– закричал он нараспев.
– Родимай! Живой! А ты, Том, боялась! Я ж говорю, Паша у нас в воде не горит и в дерьме не тонет.
Саранцев пытался было обойти его, но тот прочно ухватил его за плечо. На другом плече повисла Геля.
– Павел, - сказала она сурово и властно, как вдовствующая королева. Нам с вами надо серьезно поговорить.
– Отстань, Гелька, мрачно сказала Тамара, глядя на Саранцева исподлобья.
– Ты вообще-то, Паша, куда шел, если не секрет? Уж не ко мне ли?
– Нет, - сконфузился Саранцев, - я так, случайно. Как-то уж получилось...
– Видал?
– взвился Гоша.
– Я не ревную, но предупреждаю.
– Да уйду я сейчас, - взорвался Саранцев, - пошли вы все!
– Да ты не понял, - Гоша залился тихим смехом.
– Шучу я, дурак. Мы тут, понимаешь, такси ловим.
– Ловите что хотите. Мне-то что. Попутного ветра.
– Опять не понял. Мы не ехать. Мы хотим у таксиста пузырь прикупить. Нужна гуманитарная помощь. Полтора червонца хватит. Ты мне адресок оставь, я тебе вышлю наложенным платежом.
Саранцев молча толкнул Гошу в плечо и вновь попытался его обойти, но тот повис на его плече, как бульдог.
– Ну-ка не жмись, Саранцев-Засранцев. Так обидеть можно. Афонь, давай-ка тормознем ведущего конструктора. Он сейчас у меня...
Гоша не успел договорить. Саранцев, плохо соображая, что он делает, взял его за отвороты плаща и рывком прижал его к мокрому бетонному столбу. Было ощущение, что внутрь ему плеснули крутого кипятка.
– Пусти, козел, сучий выкидыш, - прохрипел Гоша, тараща порозовевшие белки.
– Я маму твою...
И тут произошло нечто вовсе непонятное. Ладони его вдруг ощутили тощую, влажную гошину шею и слегка, словно для пробы, сдавили ее. Обида, ярость, унижение, боль, душившие его, разом улетучились, осталась поразительная, не сравнимая ни с чем легкость. Он спокойно, даже деловито подумал о том, как просто сейчас приложить небольшое, чисто символическое усилие, чтобы напрочь лишить эту слабо трепыхающуюся плоть пакостной, никчемной души, и если он не делает этого, то оттого лишь, что какая-то невесомая и невидимая рука легким дуновением легла на запястье и не хотелось ничего делать, чтобы лишиться этого прохладного, бестелесного прикосновения. Вокруг него что-то происходило, кажется, его кто-то пытался оттащить, а он внимательно, точно в микроскоп , смотрел в задергивающиеся пеленой глаза, не то все еще раздумывая, не то стараясь запомнить, не то намереваясь что-то сказать...