И.А. Гончаров
Шрифт:
Так писал поэт в двадцатых годах. Но мало что изменилось с тех пор. И было решено: «На — почтовых!»
47
* А. С. Пушкин, Евгений Онегин, глава седьмая, строфа XXXIV.
Гончаров случайно узнал, что в Замоскворечье готовится какой-то дилижанс до Казани (а оттуда до Симбирска уже «рукой подать» — сто восемьдесят верст). Он отправился по указанному адресу. Но вместо дилижанса глазам предстала обычная большая бричка. Однако другого выбора не было…
Стояла знойная июльская погода. Лошади двигались лениво. Густая пыль окутывала путешественников. В «дилижансе» было тесно. Попутчики — толстый купец и капризная, тоже пухленькая, барынька — расселись так, что третьему приходилось ехать, выставив наружу руку и ногу. На третий день путников в дороге захватил ливень. До ближайшей деревни было далеко, и все вымокли до нитки. Потом опять стало печь солнце. Дорога шла мимо убогих, как бы уснувших от зноя, деревень, по безлюдным полям. Только кое-где одиноко гомозился на пашне крестьянин с сохой, которую, пригнув голову до самой земли, тянула тощая лошаденка…
Но вот, наконец, и долгожданная Казань. Весь день на ногах: надо осмотреть и крепостные стены, и многоярусную Сумбекину башню — это замечательное создание русского зодчества конца XVII века, и зайти на университетский двор, преклонить голову у памятника Державину, побродить по старинным горбатым улицам…
Утром другого дня Иван Гончаров уже катил на перекладных в Симбирск.
Однако не только жары и грозы терзали в те времена путешественника, тяготила его и мысль о том, что за ним неотступно следило всюду «недремлющее око властей предержащих».
В полдень, когда не стало мочи от палящих лучей солнца, остановились в небольшом городишке менять лошадей. Отрадно было в тени под навесом постоялого двора, хотя и пахло навозом…
Вдруг во двор вбежал запыхавшийся человек в военной или полицейской фуражке.
— Козлов! Козлов! Где ты, подлец? — кричал он на весь двор.
Из дома проворно выскочил мужчина в красной рубахе, с большим ключом на поясе.
— Здесь, ваше высокоблагородие, здесь! — торопливо отозвался он.
— К тебе въехал приезжий, — гневно кричал офицер, — а ты и ухом не ведешь, не даешь знать в полицию! Ты знаешь, как строго приказано?.. Первым твоим делом, подлец, потребовать от проезжего вид и представить в полицию.
Гончаров сошел с телеги, вынул из кармана свой университетский отпускной билет и подал блюстителю порядка. Тот надел очки, взглянул пристально на путешественника, стремясь как бы «окаменить» его, потом на билет.
— Полиция обо всем должна знать!.. Может быть, вы зарезали ваших родителей и бежали, — выпалил он.
Путник остолбенел от такого ужасного подозрения. И только в дороге понял, что в практике городничего (это, оказывается, был сам городничий), очевидно, был подобный случай.
С хорошим, радостным чувством отправлялся юноша в путь. Но в дороге настроение его стало другим. Как-то по-иному, чем раньше, он всматривался в окружающую жизнь. Неприглядная действительность открылась взору юного путешественника. Он увидел отсталость и застой жизни всюду, и ужасающую бедность, и придавленность крестьянина, испытал на себе тупость николаевского городничего. Нет, не на благодушный лад настраивала юношу путь-дорога на родину, от Москвы до Казани и Симбирска!..
И все же радостно забилось сердце, когда на четвертой версте от Симбирска, с самого высокого места над Волгой, показался, как бы расположенный в долине, город… Вот и родной дом. О, «сладость возвращения» к родительскому крову, — кто не испытал ее!
После скромной студенческой жизни юноша на первых порах отдался весь «неге ухода». Как паром, его охватило «домашнее баловство». Все располагало к довольству, к бездумной, беспечной жизни. И так незаметно всему этому можно было поддаться, забыть о заветных стремлениях, погрузиться в тягучий поток повседневно праздной жизни и навсегда остаться здесь.
«И по приезде домой, по окончании университетского курса, — говорит в своих «Воспоминаниях» Гончаров, — меня обдало той же «обломовщиной», какую я наблюдал в детстве. Самая наружность родного города не представляла ничего другого, кроме картины сна и застоя… Те же, большею частью деревянные, посеревшие от времени дома и домишки, с мезонинами, с садиками, иногда с колоннами, окруженные канавками, густо заросшими полынью и крапивой, бесконечные заборы; те же деревянные тротуары, с недостающими досками, та же пустота и безмолвие на улицах, покрытых густыми узорами пыли… Так и хочется заснуть самому, глядя на это затишье, на сонные окна с опущенными шторами и жалюзи, на сонные физиономии сидящих по домам или попадающиеся на улице лица.
«Нам нечего делать! — зевая, думает, кажется, всякое из этих лиц, глядя лениво на вас. — Мы не торопимся, живем — хлеб жуем да небо коптим!» Знаменательно, что точно такое же впечатление о Симбирске в тридцатых годах высказал и Лермонтов. В его поэме «Сашка» говорится, между прочим, что
…Сон и лень Вполне Симбирском овладели.Но по-прежнему неудержимо влекла к себе Волга. Наслаждением было стоять на высоком берегу, откуда глазу открывалась необъятная картина, дышать этим свежим, прохладным воздухом, «от которого, как от летнего купанья, пробегает дрожь по телу». Любовь к родине переполняла сердце молодого Гончарова. Нет, не богатство и карьера его цель! Он посвятит себя творческому труду и ради этого готов отказаться от тех материальных благ, которые могут обеспечить ему здесь, в Симбирске, его мать и Трегубов. Жизнь не пугает его. Он не боится труда. Он достигнет заветной цели.
В родном городе Гончаров ищет прежде всего нового. Но всюду видит только «все старое и ветхое». «Где же новое, молодое, свежее? Где же новые люди, нравы, дух?» — вопрошает он Трегубова, объезжая город. А тот в ответ только иронически показывает на… собор, питейную контору и свежую стерлядь в лавке. И уже тогда юноша начал понимать, что застой Симбирска — это явление, характерное для всей русской жизни.
Крепостнический строй и николаевская реакция обрекали Россию, ее экономику и культуру на страшную отсталость. Пользуясь даровым крепостным трудом, помещики вели свое хозяйство патриархальным, примитивным способом. Не было необходимости стремиться к чему-либо новому. Застой и неподвижность овладели всей жизнью дворянских поместий. Тридцатые годы явились периодом дальнейшего назревания кризиса крепостного хозяйства, его гниения и распада. Но в большинстве «дворянских гнезд» по-прежнему беспечно и праздно текла жизнь. Тогда симбирские дворяне не вели еще счета своим деньгам и благодушествовали. Богатства, создаваемые трудом крепостных, позволяли им, по выражению великого сатирика, предаваться «пошехонскому раздолью». Жизнь многих проходила, говоря словами поэта: «среди пиров, бессмысленного чванства, разврата грязного и мелкого тиранства».