И.А. Гончаров
Шрифт:
В начале романа Райский предстает перед нами в петербургском великосветском кругу. Он уже лет десять живет в Петербурге. По окончании гимназии, потом университета он пытался служить, но вскоре бросил всякую службу. Когда ему стало за тридцать, он был ни офицер, ни чиновник, не знал никакого труда. Наконец он выбрал себе «дело». Любя искусство, он стал «немного» заниматься живописью, музыкой… писать. Но труд упорный, как и герою пушкинской поэмы, ему «был тошен». Его жизненное призвание и назначение неопределенно. По лицу трудно было определить его свойства, склонности и характер — лицо его «было неуловимо изменчиво». Подобно Обломову, он то живет, счастлив, глаза горят, то вдруг его как бы охватит неисцелимое страдание. «Нравственное лицо его было еще неуловимее». В нем проявлялись какие-то
Итак, в кругу даже близких знакомых не складывалось о нем «никакого определенного понятия и еще менее образа». «Кто ты на сем свете есть?» — спрашивает его бабушка.
Первые сцены «Обрыва» как-то всегда недооценивались критикой. Между тем они не только существенны по содержанию, хорошо написаны, но и важны по своей общественной значимости. В них Гончаров «замахнулся» на великосветскую обломовщину, сдернул маску с паразитического существования утонченной и изысканной обломовщины высшей столичной аристократии и бюрократии, раскрыл подноготную мира Пахотиных и Аяновых. Эту задачу он решил с помощью своего героя — Райского.
Перед своей кузиной, светской красавицей-вдовой Софьей Беловодовой, Райский сначала разыгрывает роль обличителя аристократического лицемерия, фальши, бесплодности существования. Указывая на портреты предков Беловодовой, он говорит, что они «лгут» ей, «обманывают» ее из своих золоченых рам. Он обвиняет ее, подобно герою «Горе от ума», в рабской покорности заветам предков, условностям светских нравов.
«М-r Чацкий…» — насмешливо обращается она к Райскому, выслушав эти его гневные филиппики. Он советует ей «снять портьеры из комнаты и с жизни». Он объявляет ей, что она «гибнет» в этом окружении роскоши, холодного безразличия, равнодушия, условностей высшего света.
Когда же та, напуганная, спрашивает, что она должна делать, он отвечает ей: во-первых, «понять жизнь», во-вторых… любить. «Вы спите, а не живете!» — восклицает он и пытается ее «разбудить»… Он пытается возбудить в ней «возвышенную любовь», бросая взоры на ее «роскошную фигуру, полную красоты», и мысленно завидуя тем счастливцам, которые смогут «по праву сердца велеть или не велеть этой богине…»
Но из всего этого вышло… ничего не вышло. Разыграв роль мнимого эмансипатора, проповедника свободы чувства, но ничего не добившись от Софьи Беловодовой, он бросил эту «холодную статую», эту «светскую куклу» и уехал в свое имение на родину, в Малиновку, на Волгу, где и разыграл сполна свою роль…
Как уже говорилось, в период перелома в русской общественной жизни и в творчестве Гончарова, то есть в 1860 году, образ Райского еще не был ясен для писателя. По признанию Гончарова, он, работая над Райским, одно время даже «стал в тупик». Романист долго не мог осознать, «кто такой герой, что он такое», или, как он говорил, «поймать его за хвост», подобно тому, видимо, как это сделал гоголевский кузнец Вакула в сцене с чертом.
В первоначальном замысле «Обрыва», возникшем еще в 1849 году, Гончаров хотел показать в Райском «серьезную человеческую фигуру», героя «переходной» эпохи, «проснувшегося Обломова» — художника, стремящегося подчинить свое творчество интересам жизни. Тогда роман назывался «Художник», затем «Художник Райский», потом просто «Райский». Тогда Райский был главной центральной фигурой романа. Это был измельчавший потомственный дворянин, один из людей сороковых годов, представитель прогрессивно настроенной дворянской интеллигенции той поры. Он искал «дела», находил свое призвание в служении искусству и стремился подчинить его интересам жизни.
Если бы образ Райского был написан тогда, когда задуман, то есть в конце сороковых или в начале пятидесятых годов, то Райский явился бы положительным героем в русской литературе. В частности, писатель был намерен выразить в этом образе передовые эстетические идеалы.
По этому замыслу роман должен был начинаться с рассказа о родословной Райского. Гончаров предполагал
Наконец следовал продукт начала XIX века — мистик, масон, потом герой-патриот 12-13-14 годов, потом декабрист и т. д. до Райского, героя «Обрыва».
Однако эта глава была впоследствии исключена из рукописи. Значительно изменилась в дальнейшем и роль Райского в романе. В связи с этим Гончаров предполагал дать своему роману уже другое название: в 1868 году он назвал его «Вера» и, наконец, «Обрыв» (Швальбах, июль, 1868 год).
Сначала Гончарова смущало то обстоятельство, что названия всех трех его романов начинаются с буквы «О». Смеясь он произносил: «О-о-о». Но потом убедился, что «Обрыв» — хорошо, что это название верно выражает затаенный общественный смысл романа, драму, пережитую Верой. И это символическое название осталось за романом.
По существующей легенде, Тургенев, узнав, что свой третий роман Гончаров назвал «Обрыв», многозначительно воскликнул: «О! о! о!»
Характеризуя новое содержание образа Райского, Гончаров писал в «Лучше поздно, чем никогда»: «Райский — натура артистическая: он восприимчив, впечатлителен, с сильными задатками дарования, но он все-таки сын Обломова… Райский мечется и, наконец, благодаря природному таланту или талантам, бросается к искусству: к живописи, к поэзии, к скульптуре. Но и тут, как гири на ногах, его тянет назад та же «обломовщина». Он начинает что-то делать, но тут же бросает, страстно рвется к другому делу, но не добившись ничего, бросает его». В романе до конца раскрыта дилетантская сущность всех порывов Райского к общественно полезному делу. «Новые идеи кипят в нем: он предчувствует грядущие реформы, сознает правду нового и порывается ратовать за все те большие и малые свободы, приближение которых чуялось в воздухе. Но только порывается…»
В известной мере сочувствуя Райскому и отмечая в нем такие положительные человеческие черты, как «простота души, мягкость, искренность, глядевшая из каждого слова, откровенность…», романист показывает в облике Райского и много отрицательных черт.
Он резко критикует бесплодную барски-дворянскую романтику Райского, его либеральное фразерство. Райский готов наговорить и наговаривает Вере о своей невероятной страсти к ней, когда в действительности такой страсти нет. Он преувеличивает свои переживания и чувства, много и красиво говорит о них. Он весь может излиться в слове, а на дело уже не останется ни сил, ни желания. Райский кричит: «Язык мой — сам я — все это мое» (из рукописного варианта). И действительно язык этого персонажа раскрывает как нельзя лучше его характер.
Другая отрицательная черта Райского — это его необязательность в своем слове. Когда Райский говорит: «непременно», то, как справедливо замечала бабушка, — значит, ничего не выйдет. На словах он за освобождение крестьян, предлагает бабушке отпустить их «на волю». Но сам для осуществления этого намерения не шевельнет и пальцем. Вот почему, как говорится в романе, война Райского с бабушкой — это «комическая война».
В статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров дал очень четкую общественную характеристику этого типа людей. «Сам он, — говорит Гончаров о Райском, — живет под игом еще не отмененного крепостного права и сложившихся при нем нравов и оттого воюет только на словах, а не на деле: советует бабушке отпустить мужиков на все четыре стороны и предоставить им делать, что они хотят; а сам в дело не вмешивается, хотя имение — его».