Ицумадэ

Арутюнов Ваган

Закончился первый день очищения, и жрец, собрав письма просителей и самые скромные подношения, встал по обычаю на молитву. При этом он думал не о городе и мире, не о тех обездоленных, что нуждались в помощи, но лишь о самом себе. О том, как он несчастен, слаб и низок, как недостоин своего положения, как ему хочется, чтобы божество в первую очередь

подумало о нем. Ведь именно он, жрец Кацамаки Исиу, обеспечивает Бога всем необходимым, теми человеческими дарами, которые носит в часовню на горе, как это делали и его отец, и отец его отца. Кстати, оставлять себе что-либо из даров также разрешил ему отец. Первым таким даром стала нефритовая статуэтка Будды, подаренная купцом из Китая. Он упросил отца оставить ему этого Будду, ссылаясь на то, что божеству не нужен образ другого божества. Однако отец оставлял себе только самое необходимое и жил весьма скромно в старой хижине, где и умер. Сын же эту хижину сжег, сославшись на ее ветхость, и потребовал от жителей города построить ему новый дом. Надо сказать, получив новый дом, молодой жрец развел бурную деятельность по продвижению культа божества. Слава о нем распространилась далеко за пределы некогда бедного городка, теперь сюда спешили паломники со всей империи, здесь даже побывал Великий Сёгун, фактический правитель страны. За сорок лет служения Кацамаки город невероятно изменился. Теперь тут уже почти не было бедняков, все его жители разбогатели, предоставляя кров и пищу многочисленным паломникам и продавая им свои изделия. Проплывавшие мимо острова купцы и прочие путешественники стали обязательно посещать остров, как считалось, приносящий удачу.

Глядя на вершину горы, Кацамаки вспоминал обо всех этих достижениях, будто упрекая божество в том, что оно, как боялся жрец, осуждало его слабость к дарам. А ведь таких щедрых даров могло и не быть, если бы они поступали, как раньше, лишь от населявших остров бедных рыбаков и крестьян. Между тем поток даров всё рос, потому что просьбы и молитвы реально исполнялись.

Дед Кацамаки рассказывал, что были времена, когда он мог беседовать с божеством. Оба они происходили из одной семьи, которой принадлежала власть на острове. Старший брат владел северной его частью, а младший южной. И однажды было решено, что старший брат навсегда поселится на горе и станет Богом для своего народа, как и впоследствии его дети, а потомки младшего брата будут жрецами. Но чтобы такое положение продолжалось, и у того, кто живет на горе, и у того, кто ему служит, должен был рождаться только сын, причем один. У жреца же детей не появилось, и это было плохим предзнаменованием для него: народ подозревал, что тот наказан за свою алчность. Но власть жреца была столь велика, что никто не смел критиковать его вслух, к тому же и народ понимал, что благодаря ему жизнь стала легче и сытнее.

Кацамаки глубоко скорбел о своей греховности, но винил в ней не себя, а божество. Если оно столь явно и быстро исполняло желания любого проходимца, почему же не внимало его единственной просьбе? Так душа его томилась между раскаянием и осуждением божества за нежелание помочь.

– Услышь меня, услышь, прошу тебя!
–  вновь и вновь обращался он с мольбой и обещал: - Вот увидишь, я сразу изменюсь, не стану брать себе ничего, даже самого необходимого, буду трудиться, чтобы добыть себе пропитание. Я стану добрым и щедрым, а все накопленное раздам нищим, не буду пренебрегать ни одним человеком, даже этой грязной Аяко…

И вот Кацамаки почувствовал, что душа его исполнилась благодати, по спине и затылку пробежали мурашки. Ему показалось, что это был знак признания искренности его молитвы и того, что божество услышало ее…

Он молча встал у окна, закрыл глаза… Вдруг ему послышалось, будто кто-то зовет его по имени: «Исиу, Исиу!..» Неужели молитва достигла небес, и вот само божество зовет его?..

Конец ознакомительного фрагмента.