Идеалист
Шрифт:
В кухне всё ждало рук. И Алексей Иванович зажёг водогрейку, стал тщательно, как делал всё, отмывать тарелки, ложки, чашки. Заодно начисто перемыл и всю другую посуду на загромождённой до невозможности сетчатой сушилке, убрал лишние тарелки в шкафчик, потеснив давно отслужившие баночки, коробочки, какие-то пробочки и крышечки, бог весть для каких случаев засунутых туда Зойкой.
Он отчистил плиту, протёр пол, взялся за пылесос, когда, как всегда запыхавшись, в обычной своей торопливости, влетела в квартиру Зойка, крикнув от дверей: «А я Алёшку в кино проводила!» Мгновенно обозрев все домашние дела Алексея Ивановича, она тут же скинула пальто, вырвала у него из рук шланг гудящего пылесоса,
Размолвка ещё могла окончиться миром. Отойди Зойка от злого чувства, улыбнись, похвали за порядок, наведённый в квартире, - всё окончилось бы благодарным согласием, они вместе сели бы обедать.
Зойка же в уже охватившей её злой обиде выкрикнула такие слова, которые ни при каких обстоятельствах не должна была произносить. И Алексей Иванович взорвался.
В гневе он бывал страшен. Чудовищная энергия духа, заложенная в нём, в мгновение воспламенялась и обрушивалась на того, кто был причиной гнева. В такие минуты разум его как будто захлёстывало петлёй. Он уже не различал, кто перед ним – сильный или слабый, действительно виноватый или случайно оказавшийся тут.
В подобном состоянии даже малая несправедливость казалась ему чудовищной, он сокрушал её всей возможной силой.
Зойка впервые видела Алёшу в гневе. Взрывная мощь его натуры, вложенная в яростные, будто исхлёстывающие слова, потрясли её. С белым, застывшим в ужасе лицом, она отбросила шланг исступлённо гудящего пылесоса, охватила голову руками, бросилась в кухню. Он слышал громкие её рыдания, но в такие минуты не было в нём ни жалости, ни сострадания, он будто заледеневал и долго пребывал в состоянии бесчувствия, не имея сил ни говорить, ни видеть кого-либо. Молча, недвижно сидел он в своей комнате, уставясь невидящими глазами в подсвеченное уличными огнями окно.
Легли они в общую у них постель в разное время, не промолвив слова друг другу.
«Все семейные ссоры начинаются с пустяков, - думал Алексей Иванович, мысленно, шаг за шагом, повторяя события тягостного для них обоих дня. – И каждая имеет два исхода. Или – если в семье прочный лад – недоразумение тут же рассеивается, как дымок холостого выстрела, или, - в противоположном случае, - подобно взрыву раскидывает семью по разным углам квартиры, и долго ещё в многодневном молчании падают осколки, изранивая и разъединяя души. Подобный исход – знак не всегда сознаваемой, но уже подступающей беды».
«Вчера был взрыв, - думал Алексей Иванович. – Не мимолётная ссора, а именно взрыв. И тому не может не быть причины. И причина, конечно, не в грязной тарелке, и не в пылесосе…»
От напряжённой, безрадостной ночной работы ума проступал неприятно холодящий пот. Кончиком пододеяльника осторожно, чтобы не побудить к бесполезному сейчас разговору Зойку, он отирал лоб, шею, снова безмолвно лежал в тягостных раздумьях.
Алексей Иванович поймал себя на мысли, что в свою жизнь, прожитую, и в ту, что была сейчас, он заглядывает, как в книгу, открывая и прочитывая нужные страницы. Сама мысль о жизни, как о книге, не была открытием его ума, подобная образная аналогия давно известна миру. Другое поразило его: книга его жизни, которую он видел перед собой в ночи, была написана как бы уже вся, до последней строки. И мог он, открыв дальние её страницы, узнать даже то, что ещё не было прожито им! Он мог бы прочитать сейчас о том, что будет с ним и Зойкой завтра в нелёгком их объяснении, которого им не миновать. Он мог бы заглянуть много дальше, в свою общественную судьбу, которая вряд ли обернётся к нему доброю стороной. Потому, что не сможет он примириться с несправедливостями, которых год от года прибавляется в окружающей их
А где, когда, сильные мира сего благословляли человека дерзнувшего восстать против ими установленного порядка? Хотя порядок, с нови провозглашаемый теми, кто встаёт у власти, с каждым разом всё стремительнее оборачивается непорядком, в сути своей очень похожим на Зойкин семейный непорядок, - здесь и там властвует стихия чувств, с той лишь разницей, что здесь, у Зойки, открытая, там, наверху, прикрытая высокими словами доброхотов, готовых в корыстном старании услужить любой несправедливости.
Алексею Ивановичу казалось, он мог бы открыть и последнюю страницу книги, узнать как и когда он уйдёт из жизни, от живого чувствования жизни, цену которому знал даже тогда, когда боль с неумолимостью железной машины сжимала тело, или когда душа задыхалась от несправедливостей, идущих от недобрых людей. В состоянии прозрения, в котором сейчас он был, он мог бы прочитать и последнюю строку своей жизни. Но удержал себя от горького соблазна пройти мысленно впереди самого себя.
«Всему своё время, подумал он. – Жизнь может быть, и хороша тем, что человек следует за её движением, познавая ещё неведомое ему»
Алексей Иванович помнил, как после вспышки гнева и наступившей вслед размолвки, уже в глухой ночи пристраивался с краю их общей постели, стараясь не прикоснуться к съёжившейся, напряжённо притихшей под одеялом Зойки. Он знал, что она ждёт примиряющего прикосновения его руки, как бывало прежде в мимолётных ссорах. И всё-таки лёг отчуждённо, и лежал замертвело, охватив себя руками, прикрыв глаза. Прерывистые вздохи старающейся разжалобить его Зойки он слышал, и не внимал им. Ему надо было привести в ясность душу, прежде чем оттаять в чувствах. Достаточно помучившись в раздумьях, он наконец расслабился, услышал размеренное посапывание Зойки, изредка прерываемое всхлипом ещё переживаемой во сне обиды. И, странное дело, как только Зойка ушла в сон, он стал ощущать тепло, идущее от её тела. И этим теплом, как бы начали оттаивать заледенелые в гневе чувства. Он уже стыдился своей несдержанности, жалел свою Зойченьку, будто ненароком приникшую к нему во сне. Он уже хотел понимания, хотел согласия. В мыслях он уже гладил её по мягким спутанным волосам, по плечу, всегда отзывчивому на его прикосновения.
И хотя не выказал ещё ни единым движением то, о чём думал, что чувствовал, Зойка, поражая его необъяснимой своей способностью улавливать самые малые, казалось бы глубоко скрытые зовы его души, с каким-то облегчающим их обоих вздохом воспрянула от сна, чувствуя возвращённое ей право на ласку, обняла, прижалась лицом к его груди, голосом, жалобным, каким-то скулящим от холода одиночества, попросила: - Мне плохо, Алёша. Поговори со мной…
В состоявшемся примирении Зойка счастливо спала на обнимающей её руке Алексея Ивановича, а сам Алексей Иванович, по-прежнему, лишь прикрыв глаза, лежал в возвратившемся раздумье. Он понимал, что примирённость чувств – далеко ещё не согласие душ. Что в его отношениях с Зойкой уже обнаружила себя опасная сила, могущая разрушить даже то благополучие, которое как будто складывалось в их семейной жизни.
ЗОЙКИНЫ ПЕЧАЛИ
1
– Зой! Прошу тебя. Постарайся понять то, что скажу сейчас, - Алексей Иванович с трудом выговорил всё это глухим, не обычным своим голосом, и Зойка замерла у плиты, едва удержала в руках стакан. Она только что накормила Алексея Ивановича, готовилась подать чай.
Кипяток плеснул на пальцы, она не почувствовала боли, поставила с осторожностью подстаканник на стол, села, устремив напряжённый взгляд на своего Алёшу.