Идеалист
Шрифт:
Где-то около полуночи Алексей Иванович, как было у них заведено, ложился с книгой или газетами в постель, он всегда читал перед сном.
Зойка, зная, что он ждёт её, умащивалась рядом, призывала его ласку, утишала мужскую его ревность к постоянному вечернему её отсутствию. Потом, побуждаемая уже почувствованным азартом преодоления, тихонечко высвобождалась из-под одеяла, на цыпочках уходила на кухню, плотно прикрывала за собой дверь, и там ещё два-три безмолвных ночных часа считывала с листочков книг нужное к очередным занятиям. Стараясь не нарушать установленный усилиями Алексея Ивановича порядок семейной жизни, она успевала в первую половину дня, пока он работал за
Внешне семейная их жизнь не изменилась. Пожалуй, только меньше времени и сил оставалось у Зойки на то, чтобы поддерживать, как того хотелось Алёше, порядок в доме. Алексею Ивановичу приходилось чаще браться за пылесос, доделывать на кухне разные Зойкины недоделки, заходить порой по пути в магазины за покупками, и Зойка, понимая, что ей не разорваться между всеми нужными делами, скрепя сердце, молча принимала помощь. Случалось, правда, у Алексея Ивановича не ладилось с протезами, до крови натирал он свои перенатруженные культи, и всё-таки, пересиливая себя, морщась от боли, делал нужное по дому.
Подобные самоистязания не проходили мимо внимания Зойки. Виня во всём себя, она порой беззвучно плакала в своём уголке на кухне, и когда Алексей Иванович находил её в таком состоянии и старался утешить, она поднимала припухшее от горестных слёз лицо, смотрела долгим страдающим взглядом, говорила срывающимся жалобным голосом:
– Ну, давай, я всё брошу… Ну, к чему всё это, если тебе плохо!..
Но, тут уж не уступал Алексей Иванович: - Ну, что ты, Зой, - говорил он, прижимая к себе разгорячённую дурными мыслями её голову. – Боль – пройдёт. Раны – заживут. Будущие радости всё искупят!..
И Зойка умиротворялась в покорном согласии.
Наконец-то, одолела она три завершающих класса, и в один из июньских дней тихо и счастливо положила перед Алексеем Ивановичем свой аттестат зрелости. Она ждала восторгов. Но Алексей Иванович, лишь посветлев лицом, бережно разгладил ладонью глянцевито отсвечивающие сдвоенные листы с печатным текстом, и оживляясь давно выношенной мыслью, сказал:
– Теперь, институт, Зой?!.
Зойка про себя тихо охнула: институт – это ещё пять долгих изматывающих лет! Но своего испуга не выдала, лишь склонила вдруг отяжелевшую голову.
Алексей Иванович понял Зойкину понурость, как нежелание, загорячился:
– Пойми, Зоинька. Это просто необходимо! Книги – это миры. Ты войдёшь в человеческие миры. Проживёшь тысячи жизней! Раздумья многих умов приведут тебя к раздумью о собственном счастье. Вместе будем думать о жизни. Вместе, и об одном!..
Зойка смотрела на Алексея Ивановича в скорбном молчании.
«Неужели Алёша не понимает, каким трудом завоёван этот листочек аттестата? – думала она. – Всё время он хочет больше, чем я могу…»
Но Алексей Иванович всё говорил, убеждал. И взгляд Зойки теплел. Наконец, со вздохом она сказала:
– Хорошо, Алёша. Я попробую. Я ещё раз попробую.
Зойка принудила себя выйти в трудное плавание по мудростям институтских программ факультета языка и литературы. Для себя она ничего не ждала от новой многолетней заботы, но для Алёшечки готова была на всё. Снова её дни потянулись в ночь. Прибежав с лекций, накормив своих мужиков, утихомирив маленького Алёшку, уложив и обласкав Алексея Ивановича, Зойка неслышной тенью уже привычно ускользала в кухню и там, прижавшись к тёплым выпуклостям батареи, окружённая стопами прихваченных из библиотеки книг, сидела, читала, слушая как подвывает за окном ночная метель, жалела себя, обречённую на уединение, пока не тяжелели в усталости веки, и голова не опускалась на недочитанные страницы.
Бывало, проснувшись от рассветных уличных звуков, Алексей Иванович в удивлении обнаруживал в постели, на месте всегда тесно прижимающейся к нему жены, пустоту. Находил он Зойку в кухне: неловко положив голову на стол, придавив щекой раскрытую книгу, она бесчувственно спала, пыхая пухлыми сонными губами. Жалостью сжималось сердце. Осторожно поднимал её от стола, вёл, смущённую своей сонливостью в комнату, подсовывал подушку под раскосмаченную её голову, закутывал в одеяло, целовал в подставленные губы, и Зойка, тут же засыпала на час-другой.
В завтрак, всегда торопливый, видя, как бодрится она после почти бессонной ночи, он уж сам теряя обычную свою твёрдость, говорил:
– Может, и в самом деле всё оставить, Зой?! Ну, не по силам же…
Но теперь уже вскидывалась Зойка:
– Ни за что!.. – отвечала она своей любимой категоричной фразой. – Ты же сам говоришь: начал дело, умирай, но доводи до конца!..
– Я не хочу. Чтобы ты умирала, Зой! – говорил Алексей Иванович, что звучало похвалой её упорству. И Зойка, довольная его заботой, успокаивала:
– Ничего, Алёш, потихонечку-потихонечку осилю…
Для Зойки начал прорисовываться за бесчувственными вроде бы строчками книг незнаемый прежде мир с жизнью людей далёких, странных, в то же время во многом очень схожих с тем, что переживалось у них с Алёшей. Сам переход за счастливую грань умственных открытий она не уловила. Только вдруг ощутила новую для себя радость от узнавания того, что прежде не знала.
И эта новая для неё радость узнавания оказывалась порой настолько сильной, что в лихорадочном увлечении она не могла оторвать себя от очередной, когда-то, кем-то, прожитой жизни. Только услышав приглушённое двойными рамами моторное гудение троллейбусов на улице, она в оторопи взглядывала на часы, поднималась, разминала затёкшую спину, шла, пошатываясь, умываться, принималась с отрешённой улыбкой на лице готовить завтрак. Её ошеломляли открытия: оказывается и в прошлых веках люди искали необыкновенной любви, стремились к добру и справедливости, а жили в страстях, копили богатство, обманывали, злодействовали, завоёвывали власть, и почему-то всё заимев, не торопились устанавливать вокруг себя добро и справедливость. И почему-то во все времена ОН и ОНА, с такой безоглядностью устремлявшиеся друг к другу, не обретали счастья и любви, всё у них кончалось плохо: кто-то стрелялся, ктото травился, кто-то доживал свой век в одиночестве и страданиях.
«Но это же в прошлом! – думала Зойка, отметая дурные мысли. – У нас же не так! Алёша – умный. Он знает, он сделает. У нас не может так!..»
В открывавшейся ей многоликой жизни человечества тускнело, вроде бы уменьшалось в значении то, что прежде казалось самым важным. Рождалось желание говорить о том, о чём прежде никогда она не говорила.
Однажды, дочитав Чернышевского, она хитренько спросила:
– А ты, Алёша, мог бы, как Лопухов, уйти от меня, если бы какойнибудь твой друг, ну, к примеру, Юрочка Кобликов влюбился в меня?