Идентификация и инсценировка
Шрифт:
Усвоение теории и морально-эмоционального настроя постепенно ведет к трансформации индивидуальной жизни. Если на первой ступени идентификации, когда индивида в основном привлекали внешние - знаки культурных форм (одежда, языковые знаки, мизансцены), его жизнь как бы делилась надвое: одну часть поглощал собственно культурный ангажемент, другая часть протекала в традиционной, лишенной смысла повседневности, то теперь, на втором этапе, овладев теорией и соответственно настроившись эмоционально, индивид обретает способность интерпретировать и осмысливать повседневную жизнь, каждая деталь которой теперь становится для него значимой. Он в состоянии узнавать в людях своих и чужих, интерпретировать их мотивы и интересы, в состоянии разделять вещи на нужные и ненужные, поступки - на достойные и недостойные.
Одновременно и параллельно с процессом идентификации индивидов в рамках культурной формы происходит развертывание ее самой из зародышевого состояния, когда она существовала, если можно так выразиться, в головах экспертов в "снятом виде", в полноценное социальное образование. Это, собственно говоря, не два параллельных процесса, а один и тот же двуединый процесс. В ходе его складывается группа, обладающая всеми необходимыми признаками института. Она располагает специфической нормативной средой, куда входят: а) нормы отношений между "своими", б) нормы отношений к индивидам, не являющимся членами группы, в) нормы внутригрупповой иерархии, г) нормы отношения к государству и властям.
Она располагает также своей особенной идеологией, куда входят: а) более или менее целостный и всеобъемлющий образ существующего мира, б) образ мировой динамики, в) правила интерпретации фактов и явлений с точки зрения принятого образа мира, г) правила оценки явлений, д) правила элиминации (путем объяснения) того, что не укладывается в принятую картину мира,
Она обладает также собственной специфической вещной средой, которая не обязательно включает в себя лишь предметы, символические в общепринятом смысле слова. Когда говорилось о первом этапе инсценировок, речь шла о внешних вещных и поведенческих - признаках культурной формы, которые имеют символическое значение для приобщающихся к этой форме деидентифицированных индивидов. Внутри же самой формы те же самые предметы и формы поведения могут иметь, и, как правило, имеют в высшей степени несимволический, а просто-напросто технологический смысл. Причем технологию здесь можно понимать двояко: как технологию воспроизводства групповой жизни, с одной стороны, и как технологию производства вещей и услуг, ориентированного на внешнюю по отношению к группе среду. Оба этих смысла технологии можно различать только условно. Производство вещей и услуг вовне является элементом и необходимым условием воспроизводства внутригрупповой жизни, а внутригрупповое воспроизводство даже в самых эзотерически ориентированных группах предполагает и требует определенной реакции внешней среды. Так или иначе, благодаря технологическому характеру своей вещной среды группа (она же - реализованная, развернутая культурная форма) включается в отношения функциональной и структурной зависимости с другими группами и институтами.
Кроме того, группа обладает интересами. Коллективный интерес имплицитно содержится в культурной форме с самого начала, когда она существует еще в зародышевом состоянии. Он заложен уже в теории, дающей общую картину мира и его развития, разделяющей людей на своих и чужих, постулирующей чужие интересы и в связи с этим необходимо определяющей собственные. Но это еще не интерес в полном смысле слова, а скорее только идея интереса. Этот интерес не существует также и на первом этапе инсценирования культурной формы, когда инсценировку осуществляют деидентифицированные, незаинтересованные индивиды - индивиды, в буквальном смысле не имеющие собственного интереса.
Такое понимание процесса формирования интересов несколько не совпадает с традиционным, представленным в большинстве теорий, описывающих современные социальные трансформации в России и восточноевропейских странах. В этих теориях за многообразными аналитическими разделениями проглядывает довольно простая и в сущности механистическая схема. Дело выглядит так, будто при старом режиме существовали многообразные общественные интересы, которые режимом подавлялись и потому оставались невыраженными и нереализованными. Падение режима дает выход этим интересам. В соответствии с ними складываются политические партии и группы, совместными усилиями созидающие новый институциональный порядок.
Такая картина не совсем соответствует действительности, по крайней мере, российской. В странах Восточной Европы и в эпоху господства коммунистов сохранялись остатки старых, досоциалистических институтов. Соответствующие культурные формы не были редуцированы в состояние эмбрионов, а продолжали, хотя и в урезанном виде, существовать как институты. Это обеспечило преемственность трансформации, сделало ее плавной и сравнительно безболезненной.
Иначе обстояло дело в России. За 70 с лишним лет институты, противоречащие советской культурной парадигме, были уничтожены, редуцированы к зародышевому состоянию. Интересы тем самым были редуцированы к идеям, которые, как известно, хотя имеют логику развертывания, не имеют внутри себя стимулов к нему. Поэтому падение советского режима означало по сути дела тотальный культурный коллапс. Выжить не могло ничего за исключением остатков той же самой советской культуры с характерными именно для нее, а не Для предполагаемого нового будущего интересами. Остается проблематичным, могла ли советская культура обеспечить преемственный переход к новым культурным формам. Но интересный теоретически, этот вопрос уже не актуален практически. Теоретически и практически актуален вопрос, как из состояния равенства, равнодушия и незаинтересованности, вызванного массовой утратой идентификаций, возникают новые интересы, новые социальные и политические силы, новые акторы, новые элиты, в конечном счете новые структуры и институты. Попыткой объяснить их возникновение в условиях отсутствия преемственности является излагаемая здесь концепция культурных инсценировок.
Если следовать этой инсценировочной точке зрения, то привычная перспектива видения оказывается перевернутой. Обычно представляется так: есть осознаваемая социальная позиция, из нее логически следует интерес, который презентируется. С точки зрения инсценировки все выглядит наоборот: сначала происходит презентация, из нее рождается интерес, который затем "отвердевает" в объективное социальное и политическое образование.
Процессы трансформации через культуры очевидны в те времена, когда развертываются крупные революционные изменения. В относительно стабильные, эпохи культурная сущность медленно текущих преобразований менее очевидна, их инсценировочный характер не так заметен и в ходе социологического анализа редуцируется обычно к институциональным изменениям.
В то же время имеется целая традиция социологического мышления, которая почти не используется при анализе трансформационных процессов, хотя может дать для этого богатый концептуальный аппарат. Это традиция символического интеракционизма от Джорджа Мида (его концепция taking role of the other может рассматриваться как микросоциологическая трактовка процесса инсценирования) до Б. Глейзера. А. Стросса, И. Гофмана и концепций социальной феноменологии. Кроме того, существует ряд тенденций в области социологии культуры, развивающихся в том же направлении.
В социально-философском плане инсценировочный характер современной культуры описывается в разнообразных концепциях "постмодерна". Настоящая работа представляет собой попытку найти посредующее собственно социологическое звено между микросоциологическими и социально-философскими подходами. Современные преобразования в России дают для этого богатый материал.