Идиотам просьба не беспокоиться
Шрифт:
Пришлось выслеживать Ренфро до дома. Он жил в роскошном особняке в Хайгейте. Глубокой ночью, под покровом темноты, я аккуратно расставил свои картины в саду перед окном кухни, так чтобы в ранние утренние часы (далековато от идеала), когда Ренфро, еще сонный, выйдет на кухню позавтракать, он увидел бы будущее истинного искусства и конец посредственному малярству. Ренфро, должно быть, почуял неладное, потому что я вдруг увидел, что ко мне приближается Пит с маленьким деревцем наперевес, которое он выдрал откуда-то из земли в полном пренебрежении к окружающей среде, каковую следует защищать. Я понял, что мне пора уходить. Пит был здоровым и грузным парнем, но при этом он мог разогнаться так, что подобный разгон сделал бы честь спортивному автомобилю, и, несмотря на немалый выброс адреналина, которому
Он упал в яму-ловушку, прикрытую дерном, которую приготовил художник, скрывающийся в этой самой яме и работающий над концептуальной картиной под названием «Две недели в саду торговца произведениями искусства». Это был настоящий перформанс с использованием необычного сочетания теории и тактики выживания в экстремальных условиях, которое предполагало, в частности, что оный художник живет в саду у Ренфро, питаясь исключительно подножным кормом, и подробно записывает свои впечатления. Печальный случай. Ослабленный диетой, состоявшей из дождевой воды, лепестков нарцисса, жуков, арахиса, которым кормили белку, и черствого хлеба, который бросали синицам, скрывавшийся в яме художник-концептуалист не мог дать достойный отпор разъяренному Питу, который – так и не проникшись серьезностью изобразительной миссии, исполняемой концептуалистом, – сломал ему три ребра, что, по иронии судьбы и по общему мнению, явилось наивысшим концептуальным штрихом всего садово-художественного проекта и способствовало тому, что оный проект стал достоянием широкой общественности посредством последующего судебного разбирательства.
Решив, что не стоит бояться показаться неоригинальным, я послал Ренфро по почте две свои работы, но, очевидно, он либо не получил их вообще, либо их ему не передали, потому что он так и не перезвонил мне на пейджер.
Я, разумеется, не сдавался, хотя уже начал думать, что моим будущим биографам придется кое-что пропустить, чтобы не слишком затягивать повествование о том, как я добивался признания. Я всегда выступал против того, чтобы сдаваться на полпути. Я сказал себе: на Корк-стрит не одна галерея, и Корк-стрит – не единственная улица в Лондоне, а Лондон – не единственный город в нашей прекрасной стране. Я подумал, что для какой-нибудь маленькой или провинциальной галереи мои картины станут прекрасной возможностью немного сравняться с Ренфро, но, как ни странно, они упорно этого не понимали.
Наконец до меня начало доходить, что мне придется дорого заплатить за свою оригинальность и что это будет непросто – справиться с миром, который на протяжении многих веков подавлял Смитов во всех проявлениях. Но я признаю, что и сам виноват, ибо тоже попал под власть устоявшейся традиции. Настоящий художник избегает Признания. Признание предполагает, что искусство делается для галерей – на потребу публике. Однажды вечером, когда я дожидался, пока мне приготовят креветочный буна навынос в индийской закусочной с громким названием «Закат Британской империи», в толпе других страждущих, меня вдруг осенило, что это именно то место, где можно выставить мои картины и где они покорят публику вместе с бомбейским рагу, и что согласно давней традиции я мог бы обменять одну из моих работ на право раз в день кушать бесплатный карри.
Но мне еще предстояло много чего узнать о масштабах своей собственной оригинальности и о Признании. В частности, я узнал, что закусочные, торгующие навынос, предназначены для того, чтобы торговать навынос едой, а вовсе не для того, чтобы нести в массы искусство, способное перевернуть мир; был один особенно неприятный эпизод с применением устрашающего вида палочек для еды в китайском ресторане на Холловей-роуд. Но чем больше в тебе оригинальности, тем труднее добиться Признания; с тем же успехом ты мог бы пытаться продолбить носом дубовую дверь (это образное сравнение, я никогда не пытался долбить носом двери).
Надо смотреть на вещи и видеть их такими, какие они есть (художник смотрит на мир широко распахнутыми глазами). К несчастью, я видел, что опередил свое время на много лет и что мне теперь остается одно: собрать все свои работы, запереть их в надежном месте где-нибудь в Уиллздене и ждать, пока мир меня не нагонит.
Но я не из тех, кто почиет на лаврах; я пустился на поиски новых просторов для завоевания и буквально за сорок пять минут создал новый вид искусства. Я сидел-выпивал в «Маркизе Гренби», бар был забит, и за мой столик присела молодая пара. Я волей-неволей подслушал их разговор: им приходилось кричать, чтобы слышать друг друга. Они поженились совсем недавно, и мужа теперь посылали в командировку. В Болгарию, в Пловдив. На год. И их это очень не радовало.
– Вам там понравится, – я сам не знаю, почему встрял в разговор.
– Вы там бывали?
– Я там жил два года, – ответил я. Вернее, ответ вырвался сам, я только произносил слова. Это был вовсе не я, тот, кто принялся разглагольствовать о работе в Болгарии в качестве эксперта по очистке воды. Через меня говорила сама Великая Мысль. Я восторгался доброжелательностью и приветливостью болгар, их великолепной кухней, красотами тамошнего пейзажа. Я научил их одной очень полезной фразе на болгарском, приветствию, которое следует использовать только в одиннадцать часов утра (в идеале, с последним ударом церковного колокола) и которое считается самым красивым и обходительным выражением во всем языке, настолько красивым и обходительным, что люди специально едут на другой конец города, чтобы так подгадать и сказать эту фразу тому, кого они особенно уважают, и услышав такое приветствие, даже взрослые, совершенно не сентиментальные мужики, могут расплакаться от полноты чувств. Я даже дал им адреса двоих друзей, которые говорят по-английски и с удовольствием покажут им местные достопримечательности.
На самом деле мое знакомство с Болгарией было самым что ни на есть поверхностным: однажды я взял в магазине бутылку болгарского красного, подержал пару секунд в руках и поставил ее обратно на полку. Про Болгарию я знаю только, что она расположена где-то рядом с Африкой.
Но поскольку я был при исполнении (художник смотрит на мир широко распахнутыми глазами), Великая Мысль подтолкнула меня к созданию нового вида искусства, захватывающего и волнующего. Я назвал его художественным обманом. Разумеется, какой-нибудь дилетант, да и вообще всякий, кому не хватает воображения и проницательности, легко перепутает художественный обман с ложью. Художественный обман – это отнюдь не банальное вранье, это тонкий олицетворенный вымысел, штучная история, сделанная практически на заказ. Существует огромная разница между простым нежеланием поддерживать разговор и безыскусной житейской неправдой, из которых, собственно, и состоит обыкновенная ложь («у меня все нормально» или «я тебе сразу его верну»), между уже откровенным враньем, когда ты сидишь в баре и представляешься случайному собеседнику военным летчиком, или пытаешься продать какому-нибудь идиоту несколько акров заболоченной местности, и тем, что делаю я. Существует огромная разница между тонким скальпелем хирурга и пружинным ножом уголовника (я – скальпель хирурга, как вы уже поняли).
Мои бодрые заверения буквально преобразили эту молодую пару. Мой рассказ об очистке воды в Болгарии воодушевил их и окрылил, как воодушевляет и окрыляет всякое истинное произведение искусства. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Я вполне допускаю, что этот вдохновенный художественный обман может рассыпаться прахом в первый же день их пребывания в Болгарии. Но, с другой стороны, он может благополучно остаться при них на всю жизнь. Искусство способно обмануть время, хотя и не навсегда.
Они купили мне пинту пива. За искусство надо платить. Именно так ты понимаешь, что это искусство. Твоя жизнь в растянутом времени.
На следующий день или, точнее, вечер после изобретения художественного обмана я сидел в «Толстяке и латуке» и там познакомился с женщиной, которая, заливаясь слезами, рассказала мне про свою тетушку, у которой нашли рак груди. Я сказал ей, что я – дизайнер ножевых изделий и что у меня тоже есть тетушка, даже две, и у обеих был рак груди. Пятнадцать лет назад. Они до сих пор живы-здоровы: одна бегает марафоны, а вторая играет в теннис и недавно обыграла врача, который в свое время поставил ей неверный диагноз, с разгромным счетом 6:0. Женщина ушла домой, улыбаясь. Привожу краткий отчет: