Идолы театра. Долгое прощание

Издательская серия

«Тела мысли»

Редакционный совет серии:

С.Т. Золян (БФУ им. И. Канта, ИФиП АН Армении)

А.Ю. Недель (Sorbonne, Paris)

И.А. Савкин (Санкт-Петербург)

Ж. Сладкевич (Uniwersytet Gda ski, Polska)

И.П. Смирнов (Univ. Konstanz, BRD)

Г.Л. Тульчинский

(НИУ «Высшая школа экономики» в Санкт-Петербурге)

М.Н. Эпштейн (Emory Univ., USA)

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции:

Начнём с профанного – от первого лица. Я написала эту книгу, потому что стала консерватором поневоле, то есть, по своей собственной воле. Феноменологически жизненный мир автора всегда предшествует его теоретическому опыту. Идея этой книги родилась в кофейне возле федерального миграционного центра, принимающего соотечественников домой, в Россию. Интересно не само место, где она родилась, а тот факт, что она не выбирала для себя место. Как всякое Реальное, мысль случается, подобно любви. В то же время, когда темпоральность останавливается в некоем мгновении «вечного настоящего», именно место имеет значение. Не потому, что мысль ищет его нарочно, для подстёгивания вдохновения: принудительное наслаждение здесь теряет всякую эстетическую силу. Всё происходит иначе: место извлекает саму мысль, позволяя сознанию расшиться от былых предрассудков и перепрошиться заново, войдя в более адекватный аутентичности субъекта аксиологический круг.

Итак, не время, а место. «Моим» местом, где в нулевой точке отсчёта остановилось время, было кофейное помещение, где я осуществляла первый шаг от украинского социального статуса к российскому социальному статусу – мой первый правовой шаг и мой последний экзистенциальный шаг в обретении Родины, если учитывать русскую цивилизационную идентичность атвора. Вынужденная политическая миграция, о которой говорится в медиа, мне открылась как добровольная репатриация, вызвав свойственный для возвращения к Золотому Веку эффект дежавю – аллюзию детства на пространственный исток временного потока. Как будто бы «ты всегда был таким». Это возвращение к патриархальным смыслам предопределило главных героев данной книги: Отца и стремящегося к нему вернуться блудного Сына. Воссоединение Отца и Сына нельзя считать чем-то сродни интерпелляции в идеологию. Интерпелляция всегда несёт момент манипуляции, обмана и слепоты интерпеллируемого. Мой личный традиционализм не является эффектом интерпелляции, а есть следствие активации самости. Остальные герои: персонажи книг, актеры в театре, самоубийцы и праведники – не имеют особого значения.

Главное: эти два – Отец и Сын. Я и Родина.

Речь идёт о сознательном вхождении в Символическое Реальное. Чтобы оно осуществилось, в данном месте, в остановившемся мифологическом времени, в его конечности и сакральности, кроме позитивной программы бытия, растущей из собственной пустоты, должна быть предварительная расчистка территории. И если позитивной онтологией для меня явилось метафизическое присутствие русской культуры как формы осуществления откровения, переживаемого без посторонних внешних номинаций, в самости, то негативной онтологией явилась критика той парадигмы, которой Запад прикрывал осуществляемое им зло много десятилетий подряд.

Речь идет – и это производит сейчас эффект шока – не только о неолиберальном постмодернизме, но и о его предшественнице – о философии диалога, – казалось бы, вершине гуманизма в европейской истории мысли. Философией диалога я занималась в науке не менее двадцати лет. Прощание с диалогом было последним шагом в становлении моего трагического антигуманизма, если под гуманизмом понимать идеологию оптимистического овеществления мира. Прощание с идолом диалога явилось для меня прощанием с собственным экзистенциальным прошлым. Этому мигу в кафе предшествовали долгие годы.

Именно там, в миграционном кафе, на пути к русскому Отцу, я получила по вайберу отрывистое письмо от ведущего философа диалога двадцатого века – Виктора Малахова, – долгое время бывшего моим учителем. В письме было написано буквально следующее:

«Тем интереснее вопрос: как можно выйти за пределы оппозиции «Я – Другой», не возвращаясь при этом к традиционной монологической точке зрения? Думаю, вопрос не исчерпывается ролью Третьего…»

Мне показалось, что Виктор Аронович как Отец моего прошлого велит мне проститься с его же собственным идолом во имя Отца вечного. В момент прочтения письма мне открылось нечто большее, чем разочарование в волюнтаристском Другом в эпоху пассивной толерантности. Нечто большее, чем мысль о Другом как о Том же, Ближнем. Нечто большее, чем простая социальная солидарность, продиктованная всеобщей неудовлетворенностью миром, стало маячить передо мной. Это было сродни переживанию метафизического всеединства человечества, но в рамках родной традиции как очага этого всеединства. Чувства патриотического родства никак не подмяло под себя универсализм своей этнофилитической ересью: наоборот, оно была крайне интернациональным. Не Другой как Другой – больше нет ни абсолютного дуализма, ни релятивного плюрализма. Не Третий как Третий – больше нет диалектической триады в её секулярном смысле. А скорее Святая Троица – теологическая диалектика как метафизика: неразрывность и неслиянность ипостасей Одного, Другого, Третьего. Не тождество монолога, а монизм, не исключающий при этом ни дуальности, ни множества. Выбор в пользу монизма, как выбор в пользу единого Бога-Отца, – волевой нравственный выбор в пользу Единого, но осуществляется этот выбор в рамках бинарной системы ценностей: истина или ложь, свет или тьма, правда или обман.

В этом момент выбора я окончательно поняла, как в диалектике мысли плюрализм метафизически сворачивается в дуализм, чтобы стать монизмом. Но вряд ли опыт мистерии станет языковым. Если хотите, это была внутренняя война за Бога – невидимый личный конфликт, который осуществился незадолго до начала спецоперации России на Украине, не упоминать о которой в рамках прощания с идолами глобализма – это научная и мировоззренческая ложь. Ложь глобального мира уже тогда срывала свою маску наносной безобидности. Маску слащавого, умильного, китчевого добродушия, которая скрывала насилие, агрессию и ненависть. Мы назвали эту маску «идолом театра», исходя из аллюзии на методологию Фрэнсиса Бэкона: его идолов пещер, рынка, рода и собственно театра. Так мы продолжили тему нашей предыдущей работы – сентиментального насилия либерализма, – отринув последнего из идолов западного мира в образе диалога. «Прощайте, Левинас» в нашем прочтении – это «Здравствуй, Хайдеггер», – но без свойственной модерному бытию неумолимой тотальности.

Это – встреча Хайдеггера с ностальгической улыбкой, полной доброты и иронии.

Прощание с идолами театра должно привести к прерыванию дискурса Символического, слишком Символического, свойственного для «толерантного» общества потребления. Книга писалась в два этапа и представляет собой два акта прощания: с моим первым прошлым, апелирующем к Западу и Украине, и с моим вторым прошлым, апеллирующем к удобному образу России, которого на самом деле нет, потому что образ настоящего Отца лишен какой-либо комфортабельности, связанной с обольщением, иначе любовь к нему лишится категорического морального императива. Если дискурс нельзя остановить его следует прервать, отсечь, насильственно, используя жест хирурга. Акт прерывания, которому предшествует долгое подготовительное прощание, осуществляется одним махом, рывком, принудительным метафизическим жестом. А далее следует долгая диалектическая дорога по возвращению из анабиоза наслаждения в нравственную истину бытия.

Долгое прощание с миром западного капитализма – процесс, растянувшийся на десятилетия. Нарастание кризисных процессов в экономике, политике и культуре глобального цифрового мультикультурного мира наблюдается с 1990-х годов, когда начали говорить об исчерпании ресурсов постмодерна и начале новой эры глобализации, завершившейся кровавыми гибридными войнами. Всё это время глобальный мир существовал и воспроизводился не только за счет ядерного оружия, свободного рынка и секретных биолабораторий, но и за счет колоссальной пропаганды, за счёт блистательной идеологической машины, которая была гораздо изощреннее и хитрее советской и всех иных форм традиционной пропаганды, потому что она, по сути, ничего не запрещала. Сегодня западная идеология находится в непосредственной военной опасности, поэтому она максимально сконцентрировала все свои силы для удара.

Отсутствие запрета – главный козырь западной информационной войны означающих, которые фиксируют не ложь, но определённым образом символически преломленную правду. Именно правда, которую знают все и ничего с этим не делают, превращает современное сознание в формулу чудовищного компромисса с абсолютными формами социального зла – с нацизмом и фашизмом. Нельзя сказать, что мы не знаем, что происходит в обстреливаемых вооруженными формированиями, курируемыми ручными режимами западных элит, регионах и странах, в пыточных эстремистов двадцать первого века. Мы всё знаем, но ведем себя так, словно это осуществляется не с нами, а где-то «там», в пространстве без-местности – атопии.