Иду на свет
Шрифт:
Его обвинительные вопросы бьют больно. Они пропитаны эгоизмом. «Там» — это по его версии в девичьей дурной башке.
И пусть понятно, что в том, как пошел разговор, её вина, но это не спасает.
Санта хлопает глазами и молчит.
Во рту как горько. На душе гадко.
Она неправа. Она затянула. Она начала не с того, но неужели первое, что лезет голову вроде как знающего её Данилы, только её тупость и какая-то идиотская блажь?
Неужели в его голове она до сих пор просто девочка, которая только и способна, что беситься с жиру?
Неужели
— Ни в чем. Ладно… — Чтобы не вывалить всё это ему на голову, Санта отступает. В прямом и переносном.
Делает шаг назад, захлопывается.
Хочет выйти, спуститься на улицу. Бродить. Может, плакать.
Просто отсюда подальше.
Попытка номер один оказалась провальной. Её вина. Будет ли вторая — неясно.
Но Данила не пускает. Поступает наоборот — делает шаг к ней, склоняется голову, щурится:
— Нет. — Запрещает. — Давай сейчас. Пришла — говори.
— У тебя работа…
На её невнятное бормотание реагирует ожидаемо — игнорирует, сверля взглядом. Он-то говорит четко: «ты об этом не парилась, когда вламывалась».
И отчасти он прав. Не парилась.
— На сколько откладываем? Год? Два? Бесконечность? Пока что? Ты не надостигаешься в статусе Щетинской? Пока я не отьебусь от тебя со своими предложениями стать Черновой?
— Материться не надо…
Санта просит, Данила шумно выдыхает, снова отворачиваясь.
Может и сам понимает, что не надо. Но его кроет. Это видно. Даже понятно, что не беспочвенно.
— Я тебя люблю, Санта. Я в тебя по самое не хочу вляпался. — Когда он снова смотрит и говорит — его тон немного спокойней. Он пытается настроить себя на конструктив. Он говорит слова, от которых ей должно стать теплей. Которые могли бы её расслабить и сгладить их неудачный старт. — Ты это знаешь. Но ты мне не подсказываешь, что мне, блять, сделать, чтобы ты наконец успокоилась? Что мне сделать, чтобы нас не качало? Я же тоже человек. Я тоже устаю. Думаешь, получаю большое удовольствие осознавая, что ты отдаляешься? Вот такой высоты стену выставила, — мужская рука рассекла воздух выше его головы. — Толстую, мать твою, не пробьешь. Спрашиваю: что тебе надо? Молчишь. Глазами хлопаешь. Как я догадываться должен? Мне нужно работать как-то. А я не могу. Ты душу мне отморозила своим холодом.
— Дань…
Её вроде как примирительные обращения идут в задницу. Он мотает головой. Просит не «Данькать».
— Что сделать, чтобы всегда было, как в Барсе? Скажи мне, что сделать?
Задает вопрос, а потом следит, как головой мотает Санта.
— Как в Барсе не будет…
Шепчет, выталкивая звуки через сдавленное горло. Ей бесконечно нерационально стыдно за счастье, пережитое в Барсе. Оно навечно будто перечеркнуто мыслями о том, как в это же время маме было сложно.
— А как будет, Сант? Как сейчас? Как сейчас я не хочу…
Каждый новый вопрос Данилы — логичен. И каждый бесконечно ранит.
Он
В его глазах — огромная досада. Ему, наверное, сложно было сказать то, что сказал. Но в них же — решительность. Потому что не бросил сгоряча, а долго думал.
Всё то время, что она вела две параллельные жизни. А может просто жила обновленной — своей и маминой, оставив его на обочине.
Как сейчас он не хочет. А иначе она сейчас не может.
— Я не чудовище, я не считаю, что ты не имеешь права переживать о чем бы то ни было кроме наших с тобой отношений. Но Санта… Я не ощущаю, что они для тебя хоть что-то значат… Тебя даже тронуть нельзя…
Данила не столько укоряет, сколько констатирует, а Санту ранит больно. Бьет по совести. У них не было секса ни разу с тех пор, как она узнала о состоянии мамы. Сначала она ссылалась на больную голову, несуществующие месячные и ранние подъемы. Потом необходимость ссылаться на что-то пропала. Данила перестал даже пытаться.
Он за поцелуем тянулся — она уворачивалась.
Коснуться пытался — отпрыгивала.
Превратилась в один сплошной воспаленный нерв. Постоянно думала о том, что будет дальше с Леной. Не могла отвлечься. Ей-богу, не могла.
— Прости…
За это ей тоже стыдно. Тот самый стыд жжет невыносимо. А всё, что получается, это выдавить из себя искреннее извинение. Чтобы получить в ответ делающую невыносимо больно усмешку.
— Твое «прости» всё меняет. Ты права…
После же — комментарий, который заставляет зажмуриться, после чего — отвернуться к окну.
Вздохнуть, обнять себя руками. Разговор не получился. Она в этом виновата сама. Теперь ей только хуже, а Даниле ещё непонятней. Наверное, злее.
И расскажи о маме она вот сейчас — сделает больно. Макнет в дерьмо, хотя он не виноват, что думает так о ней — всю жизнь слишком загадочной.
— Дурацкая была идея…
Санта говорит то ли себе, то ли ему — неясно. Данила хмыкает.
— Не согласиться сложно.
После чего — будто добивает, будя симметричную злость уже в ней.
— А я тебе… Такая… Точно нужна, Данила? — вопрос задается негромко, но хлещет отлично. В этом Данила прав: она всегда умела по больному.
По нему и попала, а потом понимание расползлось по телу липким и противным чувством. Он не знает.
Это говорят глаза. Об этом молчит рот.
Он не знает, точно ли нужна. Он притомился…
— Езжай домой, Сант. Я закончу — приеду, договорим.
Данила вносит вполне рациональное предложение. Приходить в принципе оказалось глупейшей из идей. Но интуиция подсказывает, что дома вечером может получиться не лучше.
Это вызывает саркастичную улыбку уже у Санты.
— Ты мне тут сказать не дал. Что вечером изменится? Или вечером ты уже сам скажешь, а я послушаю?
— Это ты предложила свадьбу перенести. Не я.
Ответ Данилы прозвучал сухо и глухо. Он, как всегда, прав. Он не зря ест свой хлеб. Вывернуть слова против оппонента для хорошего адвоката — не проблема.