Иду над океаном
Шрифт:
Поля сказала солдату:
— Ты что же это, служивый! Да ведь она вылитая мать. Эх ты…
И потащила Ольгу к себе. Она пыталась ее кормить, хотела выкупать в ванне. Ольге было смешно и грустно:
— Ну что ты, теть Поля! Я же не в тайге жила и не в поезде. У меня ведь дом. И дом, и работа. И друзья у меня есть…
Все-таки Полина заставила ее сесть за стол. И пока она пила кофе с булочками, Полина сидела напротив, любуясь ею и гордясь.
— Красивой стала. Взрослая. Есть у тебя уже жених-то, поди?
— Жениха нет, теть Поля.
— Ну
— Есть, далеко только. Да он, наверное, про меня и забыл, — сказала Ольга.
А сама она всем своим существом прислушивалась к звукам в доме. Вдыхала родные запахи. Но было тихо. Да и откуда им взяться, звукам, — отец в штабе, мать — в клинике, Наталья на занятиях в спортзале. Ольга знала это. И все же спросила, где они. Полина ответила:
— Отец-то ведь… Переводят его…
— Как переводят? — замирая, спросила Ольга.
— В Москву. Большим начальником едет. Да ведь ты не знаешь ничего, бедовая головушка. И что это тебе дома-то не живется. Ну погуляла да и будет.
— Нет, милая моя, моя хорошая теть Поля… Не в этом дело. Я всех вас люблю и скучаю. Иной раз и сама думаю — зачем? Зачем все это я придумала! Потом успокоюсь — и не могу. Сейчас вот, говорят, и в литературе пишут о конфликте отцов и детей. Нет его, этого конфликта у меня. У меня другое — я хочу сама. Я так железно хочу всего добиться сама…
Она помолчала, разглаживая скатерть перед собой. Потом сказала:
— Можно я пройду к себе?
— О господи! Да ведь ты дома! Ну что же это за наказанье.
Тетя Поля заплакала.
— Ну хорошо, хорошо. Прости меня. Так уж получилось.
Мало что изменилось в доме: только гравюра появилась на стене маминой комнаты. Подлинная и, очевидно, очень хорошая: вьетнамские крестьяне в огромных шляпах, под дождем. В уголке надпись на французском языке — и чуть ниже перевод: «Генералу Волкову от воинов дружественной армии». А внизу — знакомым твердым и четким отцовским почерком: «Машенька, в день твоего рождения. Отныне нам с тобой только дважды по двадцать. Всегда. До самой последней посадки».
Ольга молча улыбнулась. Здесь так пахло мамой — легкий запах хороших духов веял в воздухе. И казалось, что и тахта еще хранит тепло ее тела.
Но свою комнату и кабинет отца она не успела увидеть: внизу решительно стукнула дверь, раздались четкие шаги и ясный голос Волкова. Потом на мгновение внизу сделалось тихо, и потом генерал ринулся наверх: наверное, Полина успела ему сказать. Последнее, что видела Ольга, — было растерянное, взволнованное, помолодевшее от счастья лицо отца. Чувствуя, что сейчас упадет, Ольга сделала шаг ему навстречу, второй… И тут сильные руки подхватили ее.
Они не разговаривали. Они молча стояли, пока Ольга не пришла в себя, потом отец. Отец не отпустил ее. Крепко сжимая ее плечо, он повел ее к себе и усадил на диван, а сам сел рядом. Никогда еще она не испытывала такой щемящей любви к нему. Она сама удивилась тому, что в этой ее любви все отчетливее звучит какая-то материнская нотка.
На ее плече все еще лежала его рука — тяжелая, горячая, смуглая, она видела ее вторым зрением. Рукав тужурки золотым шитьем царапал ей шею. И даже это было ей радостно.
— Ну как ты, девочка? — незнакомо спросил его голос.
— Не беспокойся, отец. Все у меня хорошо. Главное — я вижу цель.
— Я должен был бы ответить тебе: я рад за тебя. Я не могу этого сказать, девочка. Но я не знаю, что нужно сделать, чтобы все изменить. Может быть, ты знаешь, что нужно сделать, скажи.
— Нет. Ничего не надо делать. Ничего. Вот я всем сердцем чувствую — все правильно. И не надо больше об этом. Я люблю вас обоих. Я очень люблю вас. И часто вижу во сне.
— Ты знаешь, девочка, меня отзывают в Москву?
— Я знаю.
— Как ты поступишь? Поедешь со мной?
— Нет, отец. Не горюй. Я приеду потом. Я встану на ноги и приеду. Тогда нам всем будет легко друг с другом.
— Если бы ты знала, как я все теперь понимаю.
— Я знаю. Я чувствую это. Но тебе нечего понимать, отец. Честно…
Ольга не выдержала и потерлась щекой о его руку на своем плече. И почувствовала, как дрогнула эта рука.
Ольга не сказала отцу, что сама едет в командировку и, наверное, надолго. Что они едут целой бригадой. Отбирать больных для будущего торакального центра. Отец хотел отвезти ее, но она отказалась, сославшись на дела в городе.
Словно после долгой разлуки, встретились Волковы. И глядя в милое, родное лицо жены, открытое ему до самой последней черточки, слушая, как взволнованно она рассказывает о предстоящей операции на «сухом сердце» (она это называла — при «гипотермии»), Волков поймал себя на том, что мало того, что ему интересно слушать это, но что он слушает и воспринимает это серьезно. Ему, в сущности очень здоровому человеку, свойственно было слегка высокомерное или чуть насмешливое отношение к медицине. Только, пожалуй, в молодости, ну не то чтобы в молодости, а скорее в зрелости, когда болели девочки, он был посерьезнее, а потом все снова вошло в прежнюю колею.
И теперь он понял, что Мария так же обдумывает и «проигрывает» мысленно всю операцию, как это делают и у них в авиации.
Ему хотелось сказать ей об этом, но слов он не находил. Не было у него этих слов.
И еще он не хотел ей напоминать сейчас о предстоящем переводе, но он понимал, что не сможет без нее жить один. Несмотря на то, что он всегда был окружен и будет окружен впредь множеством людей.
Было время, совсем недавнее, когда он чувствовал, что теряет эту женщину — она уходила от него, уходила вся; не давались ему глаза ее — карие с золотым отсветом на самом их донышке, молодые-молодые независимо от ее возраста. И на пятидесятом году жизни он понял, что любит ее всю — от макушки до пяток, и горд тем, что все в ней: и поступь ее, и округлившийся стан, и посадка головы, в которой еще оставалось что-то девичье, — создал он.