Иду по тайге
Шрифт:
В голодную зимнюю пору птицы жмутся к поселку. Выйдешь из дому — здесь тебе синицы и дятлы, куропатки и кедровки. Даже глухари залетают поклевать камушков на дороге. А кукши у поселка не видел никто. Избегает эта птица многолюдных мест. Но стоит забраться хоть на два-три дня в таежную глухомань — вот она, кукша. И до того ручная, только на голову не садится. До всего ей есть дело. Повесишь рыбу вялить — каждого хариуса обследует и самого жирного спрячет в кустах; сваришь макароны — она крышку сбросит и расшвыряет весь обед по земле; даже с только что
Когда я косил сено у Черного озера, сражался с нею все лето. Вечно взъерошенная, с непокорно торчащим хохолком рыжая разбойница казалась неистощимой в проказах. Известно, росную траву косить легче, поэтому я поднимался на рассвете. Выйдешь из избушки — сыро, зябко. Туман на озере лежит подушкой. Даже комары не летают. Но кукша уже успела сбросить со стола посуду, оставила на миске белое пятнышко помета, теперь с самым деловым видом вытаскивает из ящика плоскогубцы.
— А чтоб тебя! Кыш отсюда!
Она прикидывается, что страшно напугалась. Сядет на нижний сук лиственницы, голову набок склонит да нежно так: «ти-ви-ти-и, ти-ви-ти-и». Словно говорит: «Ах, как хорошо, что ты наконец проснулся. Видишь, одна здесь маюсь».
Когда эта проныра забралась с ногами в кастрюлю с супом, моему терпению пришел конец. Насторожил перевернутый вверх дном ящик и заполучил ее в руки. Ох, как она кричала! На ее крик слетелись птицы со всей тайги. Трудно даже представить, как они меня поносили. Если бы я понимал их язык, у меня от стыда сгорели бы уши. Пришлось пленницу отпустить.
Пристроившись на лиственнице, она с полчаса оправляла смятый наряд и возмущенно скрипела. Но хватило ее ненадолго. Вскоре она уже подбиралась к столу и косила глазом на мой завтрак.
Когда вдоль покоса поднялось с десяток стогов, а на кустах стланика созрели крупные шишки, откуда ни возьмись, у моей избушки опустилась стайка рыжих птиц. Наверно, это были родственники моей кукши. Она сейчас же признала их и пригласила угощаться моими хариусами.
До самого вечера, словно красные планеры, носились птицы между деревьями, но к ночи исчезли. Вместе с ними улетела и кукша.
Сначала я обрадовался. Не нужно прятать продукты, посуда спокойно лежит на столе, даже приготовленным на рыбалку червям никто не угрожает. Но потом я заскучал. Возвратишься с покоса — никому до тебя дела нет, никто тобой не интересуется. Только озябшие комары мельтешат у кострища да где-то в бревнах пощелкивает короед. Пусто, неуютно.
Но вот как-то проснулся я утром — хорошо на душе. А отчего, не пойму. Гляжу вокруг — те же бревенчатые стены, вымазанное давлеными комарами окошко, та же веточка можжевельника над дверью. Но откуда тогда такое настроение?
И вдруг меня осенило. Кукша! За стеной распевает кукша!
Выскакиваю из-под одеяла. Сидит моя птаха на краю стола и выводит незатейливую песенку. Такая же взъерошенная, все с тем же непричесанным вихром на голове и задоринкой в черных глазах. Гляжу и наглядеться не могу.
— С возвращением тебя домой, сударушка! Здравствуй, кукша!
К концу лета вода в Горелых озерах становится до того прозрачной — диву даешься. Порыбачишь пару дней и все дно изучишь, со всеми рыбами перезнакомишься.
Недалеко от скалы в водорослях любит прятаться молодь хариуса. Водорослей много — целый сад. Они заполнили толщу воды снизу доверху. Рыбки находят в них тысячи лазеек, а вот поднимающиеся со дна пузырьки газа запутываются. Со временем пузырьков набирается столько, что весь подводный сад всплывает и газ с клокотанием вырывается на свободу.
Чуть дальше на дне желтеет газета. Глубина метра четыре, а я сумел прочитать написанное крупными буквами: «Петух в телятнике» и даже рассмотреть картинку. Любопытно, что делал петух в телятнике?
Метров через пять глубокий провал. В нем бьют родники, и хариусы почему-то обходят их стороной. Кажется, ухоронка лучше не придумаешь, но за все это время я не видел там ни одной рыбки.
А вот чуть в стороне настоящая рыбья дорога. По утрам хариусы спешат по ней на жировку к дальней отмели, вечером возвращаются. Но крупная рыба здесь появляется редко. Может, ее пугает близкий берег или она не желает плавать в одной компании с хариусами-недомерками.
Если держаться левого берега, то у похожей на сторожевую башню скалы плот окажется над затопленной ивой. В ее ветках любят отдыхать хариусы-«медвежатники». Толстые, угрюмые, неторопливые. Меня они совершенно не боятся, но и на спущенную прямо в их стан мушку не обращают внимания. Разве какой-нибудь чуть отодвинется в сторону, когда мушка стукнет его по заспанной морде.
Я промаялся над «медвежатниками» целый день и наконец подобрал к ним ключик. Оказывается, время от времени один из хариусов покидает убежище и выходит на промысел. Сделав неторопливый круг над ивой, «медвежатник» на минуту замирает, соображая, что же ему делать дальше, затем всплывает к самой поверхности и принимается за охоту. Он крадется по озеру, не оставляя без внимания даже самой маленькой мошки. Кроме насекомых по озеру плавают парашютики одуванчиков, пушинки иван-чая, хвоинки лиственниц. Все заметит, все обследует он своим носом, везде оставит след-бурунчик. Случается, присевший на воду комар пытается спастись и взлетает. Тогда хариус выпрыгивает из воды, раздается всплеск, и насекомое исчезает в прожорливой пасти…
До десяти утра я рыбачу на отмели, затем перегоняю плот к охотничьей тропе хариусов-«медвежатников». Сижу, прихлебываю чай из закопченной консервной банки и поглядываю на озеро. Вскоре у плота появляется пара хариусов-мизинчиков. Первый чуть покрупнее, второй совсем малыш. У малыша на верхнем плавнике черное пятнышко. Я подбираю лежащего на плоту слепня и бросаю в воду. Мизинчики делают вид, что испугались, и шарахаются под бревна, но потом дружно нападают на него. От азарта они иногда выпрыгивают из воды, и раздается всплеск — так падает дождинка.