Идущий от солнца
Шрифт:
– Прошу тебя, мамочка, иди домой. – Вера остановилась, строго посмотрела на мать.
– Не пойду: тебе плохо.
Мать Веры, Марья Трофимовна Лешукова, была упрямой и хваткой женщиной. Как лесина вековая скрипела, а на своем стоит, от своего не отступится. Отсюда и прозвище ее – Марья Лиственница.
Известно, что лиственница крепче многих других деревьев, и Марья не хлипкая была, высокая, статная, гибкая, и порода ее от недр поморских шла, от пайщиков зверобойных, онежских заготовителей.
Не уступала она таежным мужикам ни в силе, ни в сноровке: и с хлыстом оледеневшим справится, и кругляк ловко зачикирует и песню народную так подхватит,
– Ну ладно, – со вздохом сказала Вера. – Я ведь не салага. Садись на пень, а я курну. – Она опустилась на кочку и, достав из тесных брюк пачку сигарет, по-мужски задымила. Марья молча присела рядом на сухой валежник и пристально оглядела свое чадо. Лицо Веры сильно изменилось. Под голубыми глазами появились заметные синяки. Румяная кожа на щеках стала сероватой, не в меру пухлые губы, видимо от силикона, казались кукольными, тряпочными. Но длинная тугая коса пшеничного цвета по-прежнему веселила и радовала.
– Упустила я тебя, – опять со вздохом сказала Марья. – Тебе всего двадцать, а куришь как старуха. – Она с какой-то обалдевшей грустью все вглядывалась и вглядывалась в лицо дочери, и слезы текли и текли из воспаленных глаз. – Упустила… Упустила… – сквозь слезы почти стонала она. – Хоть в дом теперь не пускай.
– Давно Юры нет? – растерянно спросила Вера, стараясь не слушать и не смотреть на мать.
– Поболе трех недель, – со вздохом ответила Марья. – Как из армии пришел, так сразу и под колеса.
– А брат его жив?
– А чо ему… Трезвый тише воды, а нальет шары – как леший на девок скачет..
– Не женился?
– Кому така оглобля надобна. Сей год два раза с моста падал, да в колодез Бурачихинский – три. Манефа хотела поминки справлять, а он ожил, гадюка!
Вера опустила голову, поскребла каблучком сырую землю.
– Ступай домой, мать. Ужин готовь. Гости должны прийти, а я на кладбище схожу к Юре.
– Ты что надумала? Ночью на кладбище. Упаси Господь.
– А что там?
– Беда! Не то люди, не то звери в могилах роются, ищут чего-то. Не ходи, девка.
– Вы что, без милиции живете?
– С милицией… Токо участковый то один, а поселков много. Особо могилы купеческих корней шевелят, богатеньких, – Марья Лиственница погладила шероховатой ладонью по весеннему мху, сорвала несколько прошлогодних клюквин. – Всю жизнь прожила здесь, а такой страсти не слыхивала. Могилка Юры рядом с часовней. Вокруг ее ограда высоченная, брательники ставили. Штакетник Оглобля дал.
Вера потушила сигарету, молча поднялась с кочки.
– Оставь меня, мама! Кошки на душе скребут, одной побыть охота. Оставь.
Мать тяжело вздохнула, неторопливо поднялась с валежины и, взяв с собой сумки, нехотя пошла в поселок.
– Ты кейс спрячь подальше от людских глаз! – крикнула вдогонку Вера и огляделась по сторонам.
Кружились ласточки и пеночки над ее головой. Солнце уже догорало, и весенний воздух густо наполнялся запахом хвои, болотной сыростью. Вера любила мать больше, чем отца, и долго смотрела ей вслед. Она, как ребенок, радовалась своему приезду, но весть о смерти Юры сильно заглушала праздничное чувство. Невыносимая грусть, переходящая в какую-то монотонную глубокую боль, нежданно овладела ею. Вера молча постояла у вековой ветвистой ели и, осторожно ступая на мшистый сушняк, медленно пошла к погосту. Болотную клюкву словно кто-то рассыпал между кочками. Потемневшие прошлогодние ягоды большими красными каплями пестрели перед глазами и навевали еще большую грусть.
– Осенью по этой клюкве ходил он, – подумала она, – а нынче. – Она остановилась, посмотрела на небо. Тяжелые низкие тучи угрюмо нависали со стороны кладбища. В лесу еще больше стало комаров, запахло плесенью, болотом. Вере почему-то хотелось читать стихи. Она даже повторила несколько раз одно четверостишие:
Все мы, все мы в этом мире тленны,Тихо льется с кленов листьев медь.Будь же ты вовек благословенно,Что пришло отцвесть и умереть…Автора она не помнила, но стихи звенели в ушах, тревожили. Дойдя до Бурачихинского моста, она свернула к погосту и очутилась на раскисшей от воды пашне. Через несколько шагов туфли ее увязли, она сбросила их, пошла босиком. Миновав пашню, Вера скоро оказалась на краю кладбища. Только сейчас она обратила внимание на красоту деревянной церкви, которую раньше словно не замечала. «Это оттого, – почему-то подумала она, – что чем безумнее люди в округе, развратнее, тем больше тянутся к святому, вековечному». Вера обогнула полуразрушенную постройку и под цветущей черемухой увидела Юрину могилу. Странное чувство охватило ее. На мгновение ей показалось, что она плывет в каком-то смутном, стремительном сне. Она вдруг почувствовала Юрины губы, сухие цепкие руки, которые плотно сжимали ее тело, затем увидела удивленные Юрины глаза, усмешку в них. Вера глянула на серовато-желтый могильный холм у деревянного креста, тихо прошептала:
– Юронька, что же я наделала? Глупая… Думала, ты не любишь меня.
Ей хотелось броситься на сырую землю, зареветь, но она сдержала себя, вытерла набухшие от боли глаза, но оглядев крест, прослезилась.
Деревянная, еще не выкрашенная, высокая оградка угрюмо окружала Юрину могилу. С обеих сторон оградки беспорядочно валялся еловый лапник, ветки весенней вербы. Вера надела туфли, посмотрела по сторонам. Она заметила, что земля у оградки сильно изрыта, а густой лапник втоптан в болотины. Девушка осторожно открыла дверцы оградки и, выбрав место посуше, присела на густой лапник.
– Юронька! Это я, Верка… Прости меня, – после долгого молчания тихо сказала она. – Если бы я знала, что так получится, я бы не уехала. – Верин голос стал вдруг таким проникновенным, таким скорбным, что ей самой стало не по себе. Даже птицы, казалось, притихли от ее голоса. – Прости меня, Юронька, прости. Прости за то, что не поняла тебя. так жестоко не поняла тебя. Прости, миленький мой, – сквозь слезы еле слышно шептала она. – Думала, Люську любишь.
Потому и в Москву укатила… Миленький мой, колокольчик ненаглядный… – Вера опять прослезилась и не обратила внимания, как в глубине кладбища появились не то серые собаки, не то волки. Она увидела их, когда они поравнялись с часовней. Звери шли с подветренной стороны, и самый высокий, вздыбив шерсть, похожую на конскую гриву, остановился и, подняв морду, принюхался словно кабан. Остальные тоже остановились и чутко реагировали на любой шорох и запах. Вера вздрогнула, насторожилась. Но еще больший ужас охватил ее, когда глаза вожака вдруг заморгали и стали как две капли воды похожи на глаза сутенера, с которым она работала в Москве. Они были такие же круглые, бессмысленные, злобные. «Ну, точь-в-точь мой московский мерзкий сутенер», – подумала она.