Иджим (сборник)

Сенчин Роман Валерьевич

– Да уж, – без особого удивления отозвался Чащев.

С недавних пор он как-то перестал искренне интересоваться политикой, перестал понимать ее, чему-либо удивляться, возмущаться, негодовать. Даже смену президентов, неожиданную, шокирующую, встретил почти равнодушно. Ну, устал Ельцин, взял и ушел… И Виктор Борисович тоже устал, выдохся, перегорел, нанегодовался за последние пятнадцать лет.

Да, помнит, как ругал в компании таких же, как он сам, провинциальных интеллигентов, «Софью Власьевну» (так в их кругу называли советскую власть), давал неизвестно кому, но кому-то наверх, из своей тесной кухни советы государственного масштаба; ходил на митинги против наших войск в Афганистане, шестой статьи Конституции; смотрел по

телевизору с блокнотом в руках первый съезд Верховного Совета, не пропуская ни одного заседания; повесил на стену фотографию Сахарова, восхищался смелостью Ельцина, потом пытался понять реформы Гайдара, смысл выражения «либерализация цен» и мучился вопросом: то ли он, Чащев, дурак, то ли его дурят. Потом были Первое мая и октябрь девяносто третьего года, когда по телевизору, на экране, показывали одно, а комментировали совсем другое; был ноябрь девяносто четвертого, когда непонятно чьи танковые колонны шли на Грозный и непонятно куда сгинули, а через месяц российские пацаны «умирали с улыбками на губах» под стенами дудаевского дворца… Много чего было. И постепенно в мозгу и душе Виктора Борисовича расширялись черные, мертвые пятна, словно бы выжигалось там кислотой, отравой. И не хотелось больше ничего видеть, знать, думать, кроме того, чем сам он живет, чем живут его близкие. Подворье, избушка, здоровье, запасы еды и топлива, погода, известия от детей и внуков… Последняя искра пыхнула, слабо, неярко, как и положено последней искре, на тех выборах губернатора края, но, во-первых, неудачно для Чащева они закончились, а во-вторых, честно говоря, согласился он быть наблюдателем только из-за того, что работал тогда директором клуба (общественная фигура как-никак), и, выполнив свои обязанности, встретил результаты выборов спокойно, почти равнодушно. По крайней мере – не особо расстроился. Тем более, на нем лично и на жизни села смена губернатора никак не отразилась: пенсию выплачивают, автобус в город ходит так же три раза в неделю, в магазине худо-бедно кое-что есть, а рабочих мест в Захолмове как не было, так и не предвидится…

Тернецкий порассуждал еще о республиках автономных, союзных, о «субъектах Российской Федерации», Чащев ему покивал, а затем они попрощались и разошлись, зная, что встретятся еще не раз, не раз еще постоят покурят и поговорят…

К доске объявлений, что возле автобусной остановки, приколоты, приклеены разного размера бумажки. Крупными, печатными буквами на них лаконичные тексты: «продается супоросная свинья…», «дом с участком 15 соток…», «мотоцикл «Иж»…», «пила-циркулярка…». Везде «продается» и ни одного, чтоб искали что-либо купить.

Чащев пробежал взглядом по объявлениям. Нужного – когда же приедет мастер чинить телевизоры – не нашел. Раньше мастер чуть ли не каждый месяц бывал в их селе, сам ходил по дворам, предлагал кому антенну усилить, кому профилактический осмотр телевизора произвести, а теперь вот уж с полгода как не заглядывает, с самой весны… Да и давно не было сообщений о других мастерах – по холодильникам, моторам для закачки воды, даже парикмахер приезжать перестал. То ли клиентов нет, то ли перевелись мастера…

Сбоку от магазина кое-как сколоченный навес и прилавок для заезжих и своих торговцев, но на деле он в основном пустует, лишь вечерами сидит здесь немногочисленная местная молодежь. Щелкают семечки или пьют спирт.

– Бо!.. Виктор Борисович! – окликнули из-под навеса. – Погоди минуту! Я, это…

Оттуда выбрался Юрка Пичугин, воровато озираясь, подбежал к Чащеву.

– Слушай, купи, а! Совсем дешево отдаю, за тридцатку. – Юрка распахнул ватник, показал зажатую под мышкой электродрель. – Возьми, возьми, Борисыч, в хозяйстве же пригодится…

Провод дрели выскользнул, размотался, вилка упала на землю. Пичугин скорее стал запихивать его обратно между рукой и ребрами.

В позапрошлом году он вернулся из армии и с тех пор болтается без дела. Выпивать он и до армии был не прочь, а теперь видит его Виктор Борисович лишь в двух состояниях – или уже невменяемым, или с похмелья. Сегодня Юрка с похмелья, аж колотит всего. Лицо опухшее, рыхлое, в капельках пота. Ноющим голосом умоляет:

– Возьми, а, ради бога! Дырку проделать, еще там чего… Тридцать рублей – копейки ведь. А? Дядь Витя, пожалуйста, подыхаю…

– Нет, Юр, не возьму, – отвечает Чащев. – Спёр ведь.

– Да моя! Моя! От бати осталась…

– Ай, ну чего ты… Гляди, поймают, повесят ведь на этом же шнуре. – Виктор Борисович кивнул на торчащий провод дрели. – Отдай иди лучше обратно. Извинись.

Летом, в июне, уже спас его Чащев если не от смерти, то от серьезных побоев. Копался на огороде и услышал топот за забором, пыхтение, а потом удары, как если б несколько кулаков стали тыкать в набитый крупой мешок… Подтянулся на заборе, увидел – трое мужиков молотят валяющегося посреди дороги Юрку Пичугина, бьют основательно и молча, а тот закрыл ладонями голову, скрючился и только коротко, пискляво выдыхает после очередного удара.

Может, да почти наверняка, не вступился бы Виктор Борисович за ненавистного всем алкаша-ворюгу, но один из бивших, что помоложе, вдруг подпрыгнул и, как в американских боевиках, смачно приземлился на Юркины ребра. Соскочил, перевел дух и примерился прыгнуть еще… Чащев, не помня себя, перемахнул через забор, растолкал мужиков, что-то стал орать про срок за убийство, про самосуд (всплыло вот словечко из комсомольской юности), еще какую-то чушь нес без остановки. И мужики очухались, – слава богу, трезвые были, – отошли в сторону, закурили, почти спокойно уже рассказали Чащеву, как заглянул к ним Юрка в дорожную мастерскую, стрельнул сигарету, похвалился, что берут его на ферму скотником, а когда мужики занялись работой, сунул под неизменный свой ватник паяльную лампу и пошел. На счастье, быстро хватились пропажи, погнались, догнали вот… Паялку Юрка по дороге бросил, когда понял, что догоняют.

Отведя душу хоть не расправой, так разговором, мужики ушли в мастерскую, а Пичугин еще часа два лежал – то ли боялся, то ли не мог подняться.

– Прибьют ведь тебя, дурачок, – говорит ему и сейчас Виктор Борисович, но, увидев в глазах парня непереносимую муку похмелья, машет рукой: – А, чего тебе объяснять… Пошли, куплю пива хоть, немного поправишься. И верни ты дрель, пока не поздно.

– Что-то долгонько ты, – встретила во дворе жена.

Оборудовала себе место у стены летней кухни, режет вилки. Весь стол в горках бело-зеленой капустной стружки.

– Пока на почту зашел да Тернецкого встретил, поговорили, то, сё, – отвечает Виктор Борисович. – Я тут тебе подарочек принес. – Достал из пакета шоколадку. – Вот, посласти душу.

– О-о! – Жена обрадовалась то ли искренне, то ли понарошку. – Спасибо, дорогой! А я только подумала: хочется такого чего-нибудь…

– Ну, видишь, какой я догадливый.

Обедали густым гороховым супом с кусочками соленого сала, закусывали колбасой и хлебом. Виктор Борисович передавал подробности своего похода. Когда рассказал про Юрку Пичугина, жена горестно вздохнула:

– И ведь молодой совсем парень. Сколько ему? Лет двадцать пять, не больше…

– Да меньше, ты что! Ме-еньше.

– О-хо-хох…

Виктор Борисович промолчал, сосредоточенно хлебал суп… Ну, чего сокрушаться? Много повидали они таких парнишек. Лет в десять – открытый, талантливый, жизнерадостный; из Дома культуры не выходит, во всех кружках занимается, и рисует отлично, и танцует, и стихи так читает со сцены, что у слушателей слезы в глазах, а потом – бац! – и что-то ломается в нем, моментально и неожиданно, и вот уже в беседке где-нибудь напротив Дома культуры с компанией оболтусов портвейн глушит, травку курит. А потом услышишь мельком, случайно: или посадили за драку, за кражу, или убили…