Иероглифы Сихотэ-Алиня
Шрифт:
Пряхин приближался к концу ветровала, когда на том берегу реки с грохотом обрушилось огромное сухостойное дерево и легло своей вершиной как раз на тропу у самого телеграфного столба. По траве разметались багровые угли, корчащиеся в пламени ветви. Огонь преодолевал запретную зону, и старшина, не раздумывая, бросился на этот самый опасный участок. Он топтал огонь, сбрасывал его в реку, рубил топором горящие сучья, но огонь возрождался и снова лез на приступ. Задыхаясь, весь в пару от быстровысыхающей одежды, с обожженными ресницами, перепачканный копотью, старшина был страшен в эти минуты последних схваток. Силы оставляли его, и он только отчаянным напряжением воли заставлял себя снова и снова идти на штурм и бороться, бороться…
Треск горящего дерева, шипение падающих в воду головешек, завывание огня были так оглушительны, что он не услышал оклика:
— Старшина! Пряхин!
Когда рядом с ним появился Губкин, а вслед за ним и Вася, старшина не удивился и не остановился. Он все так же, пошатываясь, судорожно глотая чадный воздух, шел в огонь, сбивал его и бросал в воду.
Губкин и Вася, тоже только что пробившиеся сквозь огонь, не успели оценить его поведения. Зато они оценили опасность. Они бросились на очередной огневой прорыв, сбрасывая во все прибывающую воду горящие стволы и ветви, и, окутанные облаками пара, дыма и гари, как могли, боролись с огнем.
Пряхин все отставал и отставал от них, в конце концов он споткнулся и упал. Силы оставили его, и он не смог не только подняться, но даже крикнуть. Он только хрипел и старался доползти до места новой схватки с огнем.
Первым заметил его исчезновение Вася. Он схватил Губкина за руку и крикнул:
— Старшина!
Губкин сразу понял его и вернулся. Вдвоем они подхватили Пряхина за ноги и под мышки и перетащили на склон сопки. Пряхин хрипел:
— Бросьте! Бросьте! На линию нужно…
Они молча и, как всегда не договариваясь, ловко и быстро делали свое дело: уложили Пряхина на склоне сопки, подтащили к нему имущество, торопливо рассказали о событиях на посту. Когда они опять побежали к кромке огня, Пряхин закрыл воспаленные глаза. Мысли были путаные, отрывочные. Постепенно они прояснились, он вспомнил Лазарева и солдат. И тепло, почти ласково подумал: «Не подвели…» Вслед за этой мыслью пришла другая: «А где Сенников? Неужели он погиб?»
Теперь он уже не злился на Аркадия, не презирал его, как несколько часов назад, когда напрасно ожидал его появления. Теперь он беспокоился и ругал себя за то, что отпустил солдата от себя. «Ведь нельзя же в тайге ходить в одиночку. А я разрешил. Ах ты, беда какая!»
Ему уже казалось, что он напрасно придумал и эту учебную тревогу — «Не казарма здесь, нет, не казарма», — и в то же время понимал, что, не будь этой случайной учебной тревоги, судьба линии и их судьба могла бы сложиться иначе. Мысли эти уже не успокаивали.
Честный и прямой, Пряхин брал на себя всю вину, и тревога о молодом солдате мучила его.
«Ну что ж, — решил он. — Пусть Губкин с помощником возятся с линией, а я обязан разыскать Сенникова. Может быть, он лежит придавленный, и ему некому помочь».
Старшина поднялся и сильно, словно после дремоты, потер лицо обожженными руками. За рекой стояла дрожащая, расплывчатая, переливающаяся огненными подсветами от еще горящих, но уже гаснущих в прибывающей воде деревьев дымная стена, за ней слышались треск и шипение. Иногда поднимался и опадал столб багрового света, который освещал новенькие желтоватые столбы телефонной линии. Они стояли, несмотря ни на что. И старшина переменил решение.
«Пока линия не работает, — сказал он себе, — думать только о ней. Все остальное — потом».
Прикрывая рукой воспаленное, в пятнах ожогов лицо, вдыхая кисловатый запах одежды, он медленно двинулся на помощь Губкину и Васе.
Последняя и первая победы
Тропинка шла под уклон, и бежать было легко. Под ногами шуршали сорванные ветром листья и ветки. Месяц скрылся, и в темноте Аркадий часто натыкался на кустарник. Постепенно зрение привыкало, обострялось, и он двигался все быстрей и быстрей.
«Вот и все, — повторял он в такт шагам. — Вот и все».
Потом он привык к этому бегу и к своему отрешенному состоянию и странно спокойно подумал, что, в сущности, он идет на смерть. И сейчас же решил: «Так и надо. Так и надо».
О том, что ему предстоит сделать и как это нужно делать, он не думал. Он просто бежал и мысленно хоронил себя.
Но когда тропинка вывела его на кромку темной, жирно поблескивающей в тусклом свете звезд воды и в разгоряченное лицо пахнуло холодком, смешанным с запахом трухлявого дерева и гари, Сенников невольно приостановился и стал вглядываться в широко разлившуюся, мертвенно-спокойную воду. Она пропадала в зарослях несваленных деревьев, сливаясь с темнотой, и Аркадий почувствовал, что она медленно, неумолимо вспучивается там, за пределами зрения.
Вид и особенно ощущение огромной, затаенно враждебной массы воды испугали Аркадия. Все же это был не тот животный страх, даже ужас, который он испытывал, когда спросонок прикоснулся к холодному, такому же, как эта вода, непонятно враждебному телу змеи и когда он метался вдоль линии после взрыва. Что-то сдерживало этот безотчетный страх, что-то мешало ему прорваться и, как прежде, охватить Аркадия, сломить его волю.
Он стоял перед водой, чувствуя себя удивительно маленьким, жалким и бессильным. В какое-то мгновение он даже освободил одну ногу, чтобы сделать шаг — назад, но сейчас же неведомое ему «что-то» не позволило сделать этого, вероятно, решающего в его жизни шага.
— Нельзя… — хрипло сказал Аркадий и вдруг почувствовал, что лямки мешка с толом больно врезались в плечи. — Нельзя… — повторил он с совершенно неожиданным для себя вздохом сожаления и, отметив это сожаление, разозлился. Что ж, так и катиться вниз, так и пасовать перед трудностями? Это внезапное сожаление, сломив прежнего Сенникова, словно открыло дорогу всему тому, что исподволь накапливалось в нем последние дни. Теперь в Аркадии жили как бы два человека: один — прежний, самовлюбленный, ничего и никого, кроме себя, не уважающий, и другой — новый, еще не все как следует понимающий, еще не всегда знающий, как нужно поступать, но ясно видящий, что жить так, как жил первый Сенников, нельзя. Это открытие не очень удивило его, он уже догадывался о рождении в нем нового человека и поэтому сейчас подумал о себе с холодным любопытством: «Неужели ты действительно дрянь? А? Сенников?»
И самое удивительное было то, что тот, первый, на кого он смотрел со стороны, будто на чужого, не смолчал. Он стал оправдываться любовью к жизни, своей красотой, умом, необыкновенностью, но оправдываться так жалко и путано, что Аркадий сразу заметил: человек тот просто труслив.
Сенников присел на землю, закрыл лицо руками и с грустью решил: «Да, дрянь… Но что же делать?»
Жить таким двойным он уже не мог, а как жить новым, еще не знал, и поэтому первым движением его души было жертвенное примирение с собственной неудавшейся жизнью, готовность снести и перенести все, даже смерть, лишь бы не портить жизни ни себе, ни людям. Видно, прав был опытный офицер-фронтовик Лазарев, когда вместо нудных разговоров просто накричал на Аркадия и тем вывел его из состояния самоунижения. Он верил в человеческую гордость Сенникова, в его «военную косточку», когда посылал солдата на это трудное дело. И видно, не ошибся.