Иерусалим
Шрифт:
Но на следующее утро я уехал в Дувр. Лa Манш штормило; вода была зеленой, непрозрачной; камень, брошенный в волны, исчезал беззвучно. Ярко-белые барашки размечали контуры моря, у горизонта черным пятном скользил паром на воздушной подушке. Я подбросил на ладони плоский камень и швырнул его в воду. Интуиция подсказывала мне, что автор статьи об Ишервуде не упомянул название рассказа Аморима не потому, что забыл, а потому, что не знал его сам. Искал ли он его? Да, конечно. Статья была написана достаточно аккуратно. И значит не нашел. Тогда откуда же он мог узнать о том, что повесть о Картафиле писалась под влиянием Аморима? Если из чьих-то воспоминаний, то, скорее всего, он упомянул бы их в качестве дополнительного доказательства существования повести. Из дневника Стивена Стредера, который он цитирует? Но этот дневник я тоже читал. Значит, из дневников самого Ишервуда. Но запись в дневниках Ишервуда
Я уже знал, как искать эту запись. На следующее утро я открыл именной указатель к дневникам Ишервуда и нашел строчку «Аморим, Энрике. Парагвайский поэт». На него была одна ссылка. На странице 372 было написано следующее: «…снова думаю об этом расск. рдств. Аморима, о Карт.; я должен о нем написать». По крайней мере, часть проблемы разрешилась. Рассказ, о котором писал Ишервуд, был не обязательно о Картафиле, но был как-то с ним связан; скорее всего, мысли о рассказе навели Ишервуда на мысли о Картафиле. Вполне возможно, что он там только упоминался. Так что не было ничего удивительного в том, что рассказа о Картафиле я не нашел. Помимо этого, было ясно, что сокращение «рдств» автор статьи об Ишервуде не понял, и это стало причиной того, что он предпочел эту запись не цитировать. На расшифровку «рдств» ушло еще несколько минут; но на самом деле это могло значить только одно «родственника». Имя родственника Энрике Аморима мне было известно. Еще через полчаса передо мной лежала книга с рассказом, который я искал. «В Лондоне, — писал автор, — в июне месяце 1929 года антиквар Жозеф Картафил из Смирны предложил княгине Люсенж шесть томов „Иллиады“ Попа (1715–1720) форматом в малую четверть». В дальнейшем повествовании антиквар Картафил не участвовал; но в комментариях к академическому изданию того же автора сообщалось, что «Жозеф Картафил — это одно из имен Исаака Лакедема». Имя Лакедем автор примечаний оставил без комментариев.
Я пробыл в Англии чуть больше месяца и вернулся в самом конце октября. Из пустыни дул пронзительный холодный ветер; он нес горькую пыль, обрывки бумаги и газет, смятые рекламные листки, с цоканьем катил по мокрым малиновым плиткам тротуара пустые пластмассовые бутылки. Было холодно, и мне смертельно хотелось спать. Но на следующее утро распогодилось, к десяти стало даже жарко, и я решил поехать в Эмек Рефаим. Я сказал Ире, что нашел в Англии очень странные сведения о Лакедеме и хотел бы его об этом расспросить. Я был заранее уверен, что упоминание про Лакедема вызовет всплеск раздражения и несимпатии, помня, как недовольно и разочарованно Ира смотрела на меня, поджимая свои элегантно накрашенные губы, а Лакедем выстукивал неизвестную мне мелодию костяшками пальцев на крышке стола. Мокрый след от бутылки на старом лаке отражал матовую желтизну света лампы. Лакедем кашлял, квохтая и прижимая ладонь к губам, молчал и скрипел качающимся креслом.
Но осенняя скука сделала свое дело, и неожиданно Ира попросила меня взять ее с собой; от удивления я не нашел причины отказаться. Машину, с которой без меня что-то произошло, еще только предстояло забрать из гаража, и мы поехали на автобусе. Был последний осенний хамсин [6] , как обычно, пыльный и удушливый; небо, раскаленное до белизны; тяжелый уличный грохот, низко стелющийся и накатывающий волнами. Без меня произошло много нового. Ира прочитала Кибирова, а в Москве тем временем уже читали Пелевина. Машин сосед продолжил расширение своей квартиры и ликвидировал каменную сушилку для белья на кухонном балконе. Он снес один из ее бортов, продлил нижнее перекрытие до второго борта, на котором установил огромное окно с двойными стеклами, а затем снес стену на кухню, увеличив, таким образом, последнюю за счет кухонного балкона и прилегающей к ней сушилки.
6
Хамсин (ивр. разг.) — резкое повышение температуры и понижение влажности, особенно частое поздней весной и ранней осенью. Обычно длится два-три дня.
— Как Лондон? — спросила Ира наконец.
— Ничего, как обычно.
— Хотела бы я посмотреть, как одеваются англичане осенью. В Израиле вообще забываешь, как выглядит элегантно одетый человек.
Я промолчал.
— Я знаю, что ты про это думаешь, — продолжила Ира, — но я не понимаю, как можно не соглашаться, что израильтяне не умеют одеваться. Главный наряд — фасон мешок, футболка на выпуск. А прически? Такое ощущение, что полстраны вышло из зоны. Наши эмигранты — это единственные, кто чувствует, что такое элегантность.
— Ты знаешь, — сказал я, подумав, — в Лондоне нынешние русские туристы тоже отличаются элегантностью.
— Ты мог бы испытывать свое остроумие на ком-нибудь другом. По крайней мере, в нынешней России происходит либерализация сознания.
«Ого», — подумал я, и мы вышли из автобуса.
Как это ни странно, дверь в лавку Лакедема была закрыта. Я постучал еще раз, но снова безрезультатно. Ира попыталась заглянуть сквозь узкое окно «кабинета», но, кроме освещенного солнцем края стола, о чьей природе мы догадались по очертаниям, было невозможно ничего разобрать. Становилось все жарче; прозрачная тень крыши расчерчивала узкую улицу на две неравные полосы — выбеленную светом полуденного солнца и черненую его тенью. Мне пришло в голову, что стоит поискать Лакедема в том кафе, где я когда-то с ним познакомился. Мы завернули за угол и спустились вниз по сбитым каменным ступенькам. Но в кафе было пусто. Ковер в витрине напротив исчез; за столиком, где я иногда пил кофе, дремал арабчонок, положив голову на гигантскую махровую тряпку, которой он обычно протирал столы. Я поискал взглядом хозяина кафе, но потом передумал; к тому же навстречу нам шел один мой приятель.
— Какие люди, — закричал он еще издалека, — какими судьбами?
— Ищем одного антиквара, — сказала Ира, — хотим тут всякие мелочи прикупить.
— И что он?
— Обещал быть и куда-то делся.
— Круто стоит, если может клиентами разбрасываться. Хотя у меня был один знакомый, еще по совку, он тоже на антиквариате неслабо поднялся.
Мы еще немного поговорили и вернулись назад. Подойдя снова к дому Лакедема, я решил воспользоваться однажды испробованным методом и постучал в окно справа от входа. Через несколько минут мы услышали смутное шевеление, шарканье и, наконец, скрежет засова. Лицо старика, который нам открыл, было мне знакомо, хотя и не связывалось ни с каким именем. «Меня зовут Иоси, — сказал старик, — я его сосед». Он молча задвинул засов, провел нас в кабинет. Дверь в темный внутренний холл была снова открыта; Иоси пропустил нас вперед. На этот раз в холле горел тусклый свет. Напротив двери в комнату с книгами и гипсами, которую я когда-то принял за спальню, была еще одна дверь. Иоси указал на нее, и мы вошли. У противоположной стены комнаты стояла кровать, на которой лежал Лакедем.
— А, это вы, красотка, — сказал он, чуть приподнявшись и повернувшись к Ире, — а я думал, вы больше, не придете.
Но похоже, что затраченные им усилия оказались чрезмерными; Лакедем закашлялся, задрожал и снова прижался к подушке.
— Вам вредно говорить, — сказала Ира.
Лакедем улыбнулся, обнажив неожиданно желтые, волчьи зубы. Комната, в которой он лежал, была почти пуста. Кровать, стул у кровати, беленные известкой стены, белые каменные дуги под потолком. Окно было прикрыто деревянными крашеными ставнями с узкими прорезями. Ни книг, ни картин, ни одной из тех вещей, которые, как мне казалось, окружали Лакедема, здесь не было. Он знаком попросил Иру и Иоси уйти; я придвинул стул поближе к изголовью и сел.
— Вот и все, — сказал Лакедем.
Я промолчал, понимая, что он прав.
— Ну как Альбион?
— Холодно уже, — сказал я, подумав.
Мы замолчали.
— Ладно, — сказал Лакедем, — если не возражаете, передам ему от вас привет.
— У вас был врач? — спросил я.
— Вы еще предложите вызвать «скорую». Простите; правда, простите. Не волнуйтесь, был; все хорошо.
— Хотите, я вам почитаю?
— Нет. Лучше налейте себе вина, оно в шкафу в кабинете.
Я вышел из комнаты, прикрыл дверь, открыл шкаф, достал высокий матовый стакан, налил немного вина. Ставни в «кабинете» были открыты, и на пол падала узкая белая полоса солнечного света. Я вернулся к Лакедему.
Он снова приподнялся над подушкой.
— Вы ведь ждете, — сказал он, — что я вам что-то расскажу; что-то, чего вы не знаете; что-то, что я хочу оставить после себя.
— Я не уверен, — сказал я, — что именно этого жду. Хотя может быть и жду. Не знаю, правда не знаю.
— Ну хорошо, — ответил Лакедем, — я много страдал. Но это не имеет значения.
— Я не знаю.
Он замолчал; потом снова улыбнулся.
— А если ничего нет; нет ничего помимо того, в котором нет нас. Нет никакого здесь по ту сторону здесь.