Иерусалим
Шрифт:
«Ты не должен пытаться меня понять, — сказала как-то Лилит, — потому что я ничего от тебя не прячу». Но она была неправа; я давно уже не пытался искать человеческий лабиринт лжи и лицемерия под тем, что, как ей казалось, мог счесть маской демона. Только в первые дни нашего знакомства я пытался понять ее характер и странную и почти бесконечную жизнь, говоря себе, что она — единственная из женщин, которая предпочла свободу счастью, исключенная, если не из всеобщего закона страданий, то, по крайней мере, из бесконечного круговорота рождений, надежд, лжи, страхов, смертей. Это было правдой и неправдой, поскольку она была и не была женщиной, но была демоном, не знавшим грехопадения, одинокой; и в этом было больше, чем просто ирония. Однажды я спросил про ее свиту и ее проклятье; я боялся, что это ее заденет, а она рассмеялась. «А разве тебе не жаль детей?» — спросил я. «Детей? — переспросила Лилит, улыбаясь уголками рта. — Дети
А с ее свитой я вскоре познакомился гораздо ближе; лилин часто кружились вокруг моих окон, залетая в комнаты и выскальзывая назад в ночь, разбрасывали мои книги, иногда отпугивали нежеланных гостей, и уже очень скоро я знал многих из них по именам. Ирда, бывшая подругой Лилит еще в те времена, когда она пряталась от трех ангелов-посланцев в пещерах на юге Красного моря; гречанка Ламия с надменным взглядом и никогда не улыбающимся лицом; Лангсуар и Пантианак, насмешливые сестры-близнецы, выросшие на островах Малайзии. И, конечно же, Аретта с ее тонкими, совсем юными чертами и длинными белыми волосами, тонкогубая, с холодным отсутствующим взглядом; ее матерью была подруга Самаэля — безумная танцовщица Аграт. Помимо них, ко мне часто залетали и младшие лилин, чьих имен я не помнил, а часто и не знал. Впрочем, они и не требовали этого; я любил их наивную и веселую суету, а они с упоением рассказывали мне о своих приключениях, о человеческой глупости и корысти, о непонятных, нелепых и многословных страданиях семей, потерявших своих детей. В те редкие дни, когда Лилит приводила их с собой, лилин наполняли мою комнату своей беззаботной экзальтацией, своей эгоистической наивностью и неуемной радостью, столь легко переходящей в усталость и грусть; в своем прозрачном танце они кружились по комнате, но когда я уставал от их криков и возни, Лилит взмахивала рукой, и ее призрачная свита растворялась в ночном воздухе. Смеясь, она отбрасывала волосы и откидывалась на спинку кресла; и только в ее глазах, в зеленых глазах демона, я прочитывал грусть, грусть.
А потом Лилит исчезла. Впрочем, однажды Межерицким показалось, что она вернулась; Авиталь ничего не говорила, но в ее поведении, взгляде появилась некая странность. Они позвонили мне поздно вечером и испуганными родительскими голосами попросили прийти. И хотя я был уверен, что Лилит не могла нарушить свое слово, выполнил их просьбу. Не успев переступить порог их дома, я узнал, что уже пару недель вид Авиталь удивлял и тревожил их: «по утрам она напоминала сомнамбулу» и «ее реакции снова стали неадекватными». Иногда, оставаясь одна, Авиталь бормотала себе под нос непонятные слова, но самое странное произошло неделю назад. Уложив ее спать и оставив в качестве бэбиситера старшеклассницу из соседней квартиры, которая смотрела телевизор, сидя в салоне, Межерицкие пошли в гости к друзьям Юли по работе. Из гостей они вернулись сравнительно поздно, сразу же отпустили домой школьницу-бэбиситера, которая сказала, что Игорь два раза вставал, а Авиталь не позвала ее ни разу. Но войдя в детскую, они обнаружили, что комната выглядит странно неубранной: разбросанные пледы, книги, игрушки. Поначалу они заподозрили Игоря, но, проснувшись, он начал все отрицать, и, как им показалось, вполне искренне, потом заплакал. От его рыданий проснулась Авиталь. Саша подошел к ее кроватке. Посмотрев на него невидящими, наполненными светом глазами, она спокойно сказала: «Самбатион». «Что-что?» — переспросил Саша. «Самбатион», — ответила Авиталь, медленно и отчетливо выговаривая каждую букву.
Чуть позже Юля рассказала мне, хотя и с изрядной долей неодобрения, что это странное сочетание звуков, совершенно бессмысленное на первый взгляд, крайне заинтересовало Сашу. Ее муж почему-то поверил, что, поняв странный механизм его формирования, он сможет разгадать загадочное поведение своей дочери или даже нащупать корни того, что казалось им обоим достаточно болезненными симптомами. Из прочитанных им книг он знал, что детские языковые аберрации обычно формируются по тем же законам, что и сны: первичный материал, взятый из недавнего опыта, цепь сдвигов, подмен, сгущений, а затем вторичная обработка полученного материала. Но в этом странном слове, которое, несомненно, что-то значило для Авиталь, Саша так и не смог отыскать его реальной основы и механизма генерации; слово так и осталось бессмысленным сочетанием звуков. В тот вечер, когда, вспомнив про Лилит и вновь испугавшись, они позвонили мне, Саша рассказал, что даже пытался читать слово «самбатион» задом наперед и по-разному переставлять буквы, но тщетно — оно было абсолютно бессмысленным и, даже будучи перевернутым, не наводило его ни на какие мысли, кроме мыслей о налоговом управлении. Окончательно напугало их то, что, случайно разбудив Авиталь ночью через неделю после того ночного эпизода, с которого они начали свой рассказ, они снова услышали это странное слою, чей смысл, который уже казался им темным и страшным, был в то же время абсолютно неясен.
Все это было совершенно непохоже на лилин, и я заверил Межерицких, что, на мой взгляд, причин для беспокойства нет: это слово, которое явно не вызывает у Авиталь страха, является следом какого-то яркого и, по всей видимости, приятного впечатления, прошедшего необычно сложный процесс психической обработки. Эти объяснения доставили мне искреннее удовольствие, и я уже собрался уходить, когда неожиданно понял, что упоминание про Самбатион заинтересовало меня, и остался пить чай. Около часу ночи я вошел в комнату Авиталь, но, как я и ожидал, не увидел летящих по воздуху теней лилин с развевающимися волосами; вместо них на стуле сидела незнакомая тоненькая девушка, одна из тех одиноких странствующих душ, которых так много в старых иерусалимских кварталах. Почувствовав, что я ее вижу, она вздрогнула и растерянно посмотрела на меня. Боясь ее испугать, я сделал шаг назад и сел на ковер в противоположном конце комнаты, прислонившись спиной к ножке стола. Почти не двигаясь, она продолжала молча смотреть на меня.
Свет луны рассекал комнату на светлую и темную половину; его желтое пятно окружало Авиталь, сидевшую на своей кроватке, неловко поджав ноги; в темноте спал будущий программист Игорь, весь день осваивавший новую компьютерную игру. Ни слова не говоря, девушка встала, приподняла Авиталь над кроватью, опустила, погладила ее по голове; и я увидел, что Авиталь спит. Я тоже встал и подошел к окну. После вечера, проведенного в разговорах с Межерицкими, не было ничего более светлого, чем молчание.
— Ее родители очень испуганы, — сказал я, подумав.
Девушка жалобно посмотрела на меня и снова опустила глаза.
— Ты родилась в Испании, — заметил я.
На этот раз она ответила, хотя и чуть неестественным, напряженным голосом.
— Да, — сказала она, — в Кордове.
Мы снова замолчали.
— Говорят, что это очень красивый город.
— Это правда, — ответила девушка и улыбнулась.
За окном завыла автомобильная сигнализация, кто-то выругался, потом снова наступила тишина. Луна исчезла за облаком. В комнате чуть потемнело.
— А почему именно Самбатион? — спросил я.
— Я много думала про него и про десять колен, — сказала она, — и к тому же один мой приятель ушел искать его и пока не вернулся.
— Как его звали? — спросил я.
— Яков, — ответила она, — Яаков ибн Якзан. Его брату Моше ибн Эзра [25] писал свои знаменитые письма.
Она остановилась и с неуверенностью посмотрела на меня.
— Я любила его, — сказала она, — просто есть возраст, когда кажется, что жизнь еще бесконечна. И все повторимо.
25
Моше ибн Эзра — средневековый еврейский философ, поэт и комментатор.
Она снова замолчала. Я посмотрел на нее.
— Это моя вина, — добавила она, подумав. — Ну или наша общая. В будущую пятницу будет ровно девятьсот двадцать один год с тех пор, как Яков ушел искать реку Самбатион.
На этот раз она замолчала надолго; и я знал, что не смогу прогнать ее. Освещенное фонарями уличное небо вычертило за ее спиной прозрачно-черный прямоугольник окна — ровная линия света на полу, продолжаемая взглядом, перевесившимся через подоконник, в пустоту времени, в ночное небо с изюминами звезд, выбеленное серым городским воздухом и, окаймленное безжалостной геометрией окна, — рамы оконных переплетов. Я обхватил колени руками, и повинуясь моему движению, измененному положению моих глаз, перевернутый, похожий на блюдо полумесяц коснулся ее виска своим краем, обдав ее своей желтизной, своей прозрачностью. Полуневидимая в темноте, она казалась необыкновенно красивой; бездомная душа, слишком давно лишенная тела, чтобы нести на себе его отпечаток — тонкий силуэт, вычерченный исчезнувшей кистью, прозрачные черты и точеный изгиб линий.
— Ты часто здесь бываешь? — спросил я, почти утвердительно.
Девушка кивнула. Она присела на корточки у кровати Авиталь, положила голову на матрас и сжала ее руку.
— В этом ребенке, — сказала она, — есть что-то, чего нет среди живых. Мне трудно поверить, что она принадлежит их миру; но я знаю, что она должна умереть. Мне будет больно с ней расставаться. Я думаю, что я буду плакать.
Я знал, о чем она говорит; но этот отпечаток — тень, лежащая на Авиталь, — был не предчувствием ранней смерти, медленным и часто невидимым умиранием обреченного, а скорее — светом непричастности, прозрачной радости небытия. «Ее коснулись руки Лилит», — хотел сказать я, но вовремя остановился; подобные объяснения показались мне ненужными.