Иерусалимский покер
Шрифт:
И что все это значит?
Что?
Эта убогая лачуга. Эта монашеская келья.
О чем ты, не пойму. Я здесь живу, и ничего такого особенного это не значит.
Не значит? Ничего не значит, когда один из богатейших людей в Палестине живет вот эдак?
Ох уж это мое плутовство, вздор это все, Богом клянусь. Я родился крестьянином и не вижу причины, почему бы мне не жить так, как я живу.
Джо снял кожаный шлем и очки-консервы. Он закурил сигарету и отхлебнул из стакана. Каир обхватил колено руками, откинулся назад и, прикрыв глаза, помолчал.
Ты там небось еще и готовишь?
Да уж. Лучшая тушеная баранина к востоку от Ирландии. Плотная еда и питательная, особенно зимними вечерами.
И как ты согреваешься этими зимними вечерами?
Топлю торфом. Мило и уютно, лучше не бывает.
Могу себе представить, как здесь уютно, когда с севера идет зимняя буря.
А что, Каир, ты разве не богаче меня?
Может быть.
И Мунк тоже?
Был бы богат, если бы не раздавал все направо и налево.
Верно, это правда, Мунк, наш милый идеалист. Знавал я еще одного такого же, он тоже мечтал, чтобы у его народа была родина. Но его народ одновременно и арабы, и евреи, и христиане, если можешь представить себе столь безнадежную ситуацию. Я его ненавидел, но я тогда был такой молодой! И все равно я восхищаюсь нашим дорогим революционером Мунком и его трехуровневыми часами, у него всегда время есть время – в любой час дня и ночи, быстрое, или медленное, или вообще несуществующее. Он и этого добьется, наш Мунк. Надеюсь, по крайней мере. Хорошо, если в конце концов выиграет тот, кто верит не только в деньги. Но ты-то почему сюда забрел? Посмотреть, насколько я готов к зиме?
Мы беспокоились о тебе, Джо. Мунк решил, что одному из нас надо зайти и взглянуть.
Не о чем волноваться. Я просто летал на «Верблюде» полюбоваться прекрасными осенними закатами.
На Акабе?
Вот-вот.
На целых три недели?
Неужто так надолго? Да, кажется, надолго. Я, видишь ли, выпил там глоток-другой.
Другими словами, три недели не просыхал.
Не может быть, чтобы так долго.
Ты прав. Тебе пришлось хотя бы день не пить, чтобы долететь обратно.
Да не то чтобы я совсем не мог, проблема не в этом, просто очень уж падать страшно. Кому захочется погибнуть, навернувшись с небес? Не мне. Так что я просто не рискнул забираться в гидроплан в таком состоянии. Надо просто сидеть спокойно, смотреть на воду и держаться, пока все внутри не устаканится. Даже ходить и то страшно. Ужасное чувство, страшно боишься упасть.
Джо пытался улыбнуться, но лицо у него было грустное и измученное. Он опустошил стакан и закурил новую сигарету.
Есть один стишок, сказал он, который отлично описывает мои последние три недели, и вот как он звучит.
Если падаешь в бездну, в которой нет дна,
Если труд – не лекарство от мук
И как час ночной твоя жизнь черна,
ПИНТА КРЕПКОГО – ВОТ ЕДИНСТВЕННЫЙ ДРУГ.[64]
Нравится, Каир? В нем есть звук, в этом стихе, величавость в нем есть, и этот стих не умрет, пока люди не разучатся говорить. Но поскольку у нас в заведении крепкого нет, я вот думаю, а не налить ли мне еще стакан этого приятного напитка, который похож на воду, но гораздо ласковей. Присоединяешься?
Нет, спасибо. Для меня этот виски чересчур крепкий.
Да уж, думаю, в этом ты прав. Наверное, надо с этим родиться. Но все равно он отлично помогает, когда чувствуешь себя как последний горящий кусок торфа зимой, сплошь холодные серые ошметки и пепел. Что ж, тогда я сам за собой поухаживаю.
Каир покосился на свои руки, пока Джо ходил внутрь наполнять стакан. За его спиной били крылья, на маленькую крышу как раз под ними садился голубь. Этажом ниже виднелись две маленькие деревянные голубятни. К ним вела короткая лесенка.
Ты держишь голубей, Джо?
Для компании, понимаешь ли. Он поест и завалится спать, и все остальные тоже, как прилетят. Они устали, это же сразу по ним видать.
Откуда они прилетают?
Джо пожал плечами.
С Акабы, полагаю.
Ты их туда берешь с собой?
Хоть какая-то компания, и потом, когда я уезжаю оттуда, то машу им рукой, мол, можете лететь, куда хотите. Просто поразительно, как это они долетают сюда с Синая и находят эту малюсенькую крышу. Крохотная крыша, затерянная в Иерусалиме, а ведь перед ними целый мир. Я, когда это осознаю, начинаю думать о доме и вспоминаю, где он у меня.
Джо спустился по лесенке и насыпал голубям зерна. Когда Джо вернулся, Каир стоял в дверях каморки, разглядывая распятие.
Я так и знал, теперь ты будешь думать, будто я верующий, а ведь Христос – это просто выдумки. Почему ты так думаешь, а?
Каир кивнул. Он положил руку на плечо Джо.
Эй, к чему эта рука? Мне что, нужна поддержка или что-то вроде этого? Что, похоже, будто на меня сейчас накатит приступ и я вдруг забоюсь упасть?
Джо, почему ты мне о ней не расскажешь?
О ком?
О женщине, с которой ты однажды поехал на Акабу. Это было, когда ты впервые попал в Иерусалим, ведь так?
Да.
Ну и?
Ну и я встретил ее здесь.
Где?
Здесь. В Старом городе.
А конкретнее?
В церкви.
В какой церкви?
Просто в церкви, какая разница.
Скажи, Джо.
Ну ладно, боже мой, это был храм Гроба Господня. Я приехал в Иерусалим всего несколько недель назад, а до этого четыре года скрывался в холмах Корка, где не с кем было слова сказать, а до того всего несколько дней на дублинском почтамте, а до того я был просто мальчишкой с Аранских островов. Там-то мы и встретились, и она не сказала ни слова, она просто сделала это в крипте храма Гроба Господня. Я хочу сказать, что я до этого никогда не был с женщиной, я вообще ничего про них не знал. Ты понимаешь?
Да.
Ладно. И вот мы встретились. Я, только что с болот, где четыре года сражался с англичанами, в холоде и сырости, проваливаясь по колено на каждом шагу, и вдруг появляется эта женщина, и мы с ней отправляемся в пустыню. Это Хадж Гарун предложил. Тогда была весна; Хадж Гарун сказал, что весна – самое время для пустыни, там все цветет, а через две недели все цветы завяли. Благослови Господь его кости, благослови старикана за то, что он мне это посоветовал, потому что мы отправились на Акабу, прошли по побережью и нашли крохотный безлюдный оазис, и мы там были только вдвоем, с одной стороны – красная пустыня Синая, с другой – голубой залив, и песок такой горячий, и вода такая прохладная, и полно арака, и свежих фиг, и вообще – ночи и дни без начала и конца. Понимаешь, Каир? Мы пробыли там месяц, мне было всего двадцать лет, и я и подумать не мог, что бывает такое солнце, такое небо, такие ночи и дни. Господи, просто подумать не мог. Понимаешь?