Иерусалимский покер
Шрифт:
Каир медленно брел по переулкам к базару, думая, что неплохо бы что-нибудь съесть. Скоро он вернется в Африку, теперь он это понял. Они с Джо проговорили остаток ночи, строя планы, и решили, что тридцать первое декабря – вполне подходящий день, чтобы сыграть с Мунком последнюю партию. И еще договорились устроить Мунку сюрприз на последнем кону.
А Мунк обрадуется сюрпризу? засомневался Каир.
Может быть, и нет. Они к тому времени слишком хорошо изучили друг друга.
Рассвет после длинной осенней ночи.
Джо об этом знает?
Каир задумчиво покивал самому себе. Конечно, знает. Никто не сказал ему, но он знает. Он почти признался в этом, когда упомянул, что отец Зенон посоветовал ему не искать встреч с Терезой.
Он сказал почему? спросил тогда Каир.
Нет, ответил Джо.
А ты его спрашивал?
Нет, ответил Джо.
И Джо все эти годы знал тайну, хранимую ради других, и никому не открывал ее до прошлой ночи, пока наконец, вернувшись с Акабы, не разделил ее с другом.
И куда, удивлялся Каир, дел ребенка отец Зенон? Отдал в бездетную семью? В приют?
В любом случае, не в приют, в котором найденыши воспитываются в строгом соответствии с догматами той или иной веры. Это уж точно. Из того, что Джо рассказал об отце Зеноне, Каир понял, что щепетильный старый священник никогда бы не решился выбрать ребенку веру. Поэтому никто, кроме него, не знает о происхождении ребенка. Каир в этом уверен. Отец Зенон наверняка устроил все очень тщательно, и эта тайна умрет вместе с ним. И где-то в Иерусалиме или в лагере беженцев поблизости вырастет дитя, не ведающее, что оно родилось у Марии Магдалины от Христа.
Каир остановился перед слепым нищим и опустил медную монетку в его чашку. С той самой весны, когда он спустился по Нилу и увидел, что саркофаг Менелика Зивара закрыт массивной крышкой и морщинистое улыбающееся лицо исчезло навсегда, с тех самых пор он никогда не проходил мимо нищего, не подав ему монетки, – вспоминая доброту, с которой старик однажды встретил испуганного двенадцатилетнего мальчика, безграмотного, ничему не учившегося, неожиданно оказавшегося в этом мире в полном одиночестве.
Престарелый слепец прошептал слова благодарности, и Каир пошел дальше.
Только для того, чтобы, пройдя несколько ярдов, остановиться и оглянуться. Он долго смотрел на нищего, сидевшего в пыли на истертых камнях, а потом вернулся и положил в его исполосованную шрамами руку три золотые монеты, одну за другой. Нищий услышал звон монет и поднял незрячие глаза. Не поверив, он забормотал:
Золото?
Да. Я хочу, чтобы ты помолился за ребенка, если не возражаешь.
Помолюсь всем сердцем. Скажи мне имя ребенка, и я помолюсь.
Я не знаю имени и никогда не видел ребенка. Или, может быть, видел ребенка и не узнал его. В этом
Как все мы, пробормотал нищий. Но Господь знает наши имена в настоящем и будущем, и я помолюсь, и Он услышит мою молитву.
Каир кивнул. Он сжал плечо нищего, а потом повернулся и вошел на базар, просыпающийся под хриплые криков купцов и воров, выкликающих свои бесчисленные товары, обманы и надувательство.
Но тот дом в Армянском квартале рядом с собором Святого Иакова хранил еще один секрет, неизвестный даже отцу Зенону, тайну, которую Джо открыл через несколько лет после того, как поселился там в 1921 году, когда старый священник подарил ему дом на крыше, обитель его иерусалимской мечты.
В начале девятнадцатого века, зимней ночью, в бурю, в доме появился молодой нищий и попросил пристанища. Нищий был в чем мать родила, даже без набедренной повязки. Он притворялся армянином, хотя священник, принявший его, сразу понял, что он не армянин. Ему дали одежду и отвели комнату.
На следующее утро нищий сделал предложение: если ему позволят прожить в подвале остаток зимы, он готов выносить нечистоты и делать другую черную работу. Движимые христианским милосердием, монахи приняли предложение.
Все сразу смекнули, что пришелец – необычный человек. Перед тем как спуститься в подвал на первую ночь, он застенчиво, но решительно сообщил, что он дал строгие обеты бедности, безбрачия и молчания. Если бы он упомянул еще обет послушания, он вполне мог бы оказаться тайным траппистом, выполняющим какую-то исключительную миссию.
Священник сначала был настроен скептически, но, когда пришелец переселился из подвала в узкую щель в фундаменте, чтобы терпеть еще большие лишения и истязать плоть, сомневаться перестал. Пришелец стал одним из тех отшельников, которые время от времени появляются в Иерусалиме, чтобы в уединении возложить на себя какой-то особый религиозный подвиг.
С тех пор никто ни разу не слышал, чтобы отшельник раскрыл рот. Следующие двенадцать лет он прожил в этой щели, смиренно выполняя свое послушание, и очень редко покидал подземную келью.
Так, по крайней мере, считалось. На самом деле в подвале была маленькая дверца, выходящая в переулок за пределами монастыря, через которую отшельник мог выскользнуть незаметно для священников. В отдельные годы его почти не видели. Отшельник оказался таким аскетом, что священники между собой стали называть его братом Зеноном, в честь основателя стоицизма.
А в 1836 году, когда отшельнику было, пожалуй, около тридцати, как-то утром он вышел из монастыря, воздев в умиротворяющем жесте руку, безмолвно повернул от ворот на юг и навсегда исчез.