Иго любви
Шрифт:
Король берет ее за руку… «Что с тобой, милая Офелия?»
Она переводит на него немигающий взгляд, в котором застыл ужас воспоминания, и равнодушно отвечает:
«А что я?.. Ничего… Покорно благодарю… Знаете ли, что совушка была девушкой… а потом стала совой…» — таинственно сообщает она, озираясь, приложив палец к губам. И вдруг опять тоска в лице, какой-то проблеск сознания: «Ты знаешь, что ты теперь… Да не знаешь, чем ты будешь…»
Какой скорбный голос! Какое страдающее лицо!.. Но не успели смущенно переглянуться король с королевой, как снова скачок мысли, снова пустой взгляд и легкомысленный смех.
«Здравствуйте!.. Добро пожаловать!» — говорит Офелия и чинно приседает.
«Бедная! Она не
Но Офелия лукаво грозит ему пальцем. На губах ее блуждает бесстыдная улыбка. Она весело лепечет:
«Отца?.. Какой вздор!.. Совсем не отца… А видите что… Она пришла на самом рассвете Валентинова дня и говорит!..»
И она опять поет, с чувственным блеском в глазах, со страстными жестами:
Милый друг, с рассветом ясным Я пришла к тебе тайком, Валентином будь прекрасным! Выйди… Здесь я под окном… Он поспешно одевался… Тихо двери растворил… Быть ей верным страшно клялся… Обманул… И разлюбил… [3]3
В подлиннике и в позднейшем переводе Кронеберга сказано еще определеннее: «С нею в комнату вернулся, но не девой отпустил…» — Примеч. автора.
Королева смущена. Король говорит: «Полно, Офелия!..»
Вдруг лицо ее искажается. Взгляд углубился. Встали призраки воспоминаний и закивали ей из мглы бледными ликами… Она поет:
Другу девица сказала: «Ты все клятвы изменил. Я тебя не забывала, Ты за что ж меня забыл?» Друг с усмешкой отвечает: «Клятв моих я не забыл… Разве девица не знает? Я шутил, ведь я шутил…»Трагическим воплем срываются внезапно эти слова… Высокая нота звучит раздирающе, словно крик боли. Точно кто-то раздернул завесу. И безумная увидала прошлое: свое короткое счастье, свои разбитые иллюзии… И всем до единого зрителя в огромном театре становится понятным это банкротство женской души, живущей одной любовью. И гибнущей, когда любовь уходит.
Схватившись за голову, Офелия рыдает.
Трепет пробегает по толпе зрителей. Королева закрывает лицо. Король испуганно спрашивает придворных:
«Давно ли она так больна?»
Офелия поднимает голову. На губах еще застыла гримаса страдания. А сознание уже уходит из взгляда. Это опять тот же пустой взор, бессмысленно скользящий по предметам… Она прислушивается, озирается. Церемонно подбирает шлейф платья.
«Все это будет ладно, поверьте, — говорит она солидным тоном. — Только потерпите»…
Но снова потускнели глаза, дергаются углы губ, и голос дрожит. «А мне все хочется плакать, как подумаю, что его зарыли в холодную землю…» И вдруг беспечный жест… «Брат мой все это узнает… Спасибо вам за совет… Подать мою карету!» — вдруг гордо восклицает она, выпрямляясь. Потом склоняется пред королем в придворном реверансе, а королеве небрежно кивает головой: «Доброй ночи, моя милая… Доброй ночи!..»
Она уходит. Весь зал вызывает ее.
Робко показывается она в дверях на мгновение, низко склоняется. Исчезает опять. Но публика не может успокоиться. Она растрогана, она потрясена захватывающей искренностью и жизненностью исполнения. Бешеные аплодисменты верхов не дают говорить королю. Все там, на сцене, шевелят губами, жестикулируют… Ничего не слышно… Тише!.. Тише… — протестует партер. Но энтузиазм молодежи заражает всех. Дебютантку единодушно вызывают опять, и целую минуту она не может уйти. Она благодарно глядит вверх, прижимает руки к бьющемуся сердцу. Глаза ее полны слез. Муратов и Хованский это видят.
Ушла. И все стихает, как по волшебству. Но как-то чувствуется, что никого не интересуют ни король, ни королева, ни Лаэрт. Понемногу начинают говорить, обмениваться впечатлениями, кашляют, сморкаются, точно всему залу крикнули. «Оправься!..»
Сейчас опять войдет Офелия. Сейчас ее последняя сцена.
— Где же цветы! — испуганно спрашивает режиссер Неронову за кулисами. У нее в волосах венок из соломы.
Она улыбается:
— Не надо цветов. Ведь она сумасшедшая… Ей только кажется, что у нее цветы…
Режиссер всплескивает руками.
— Ваш выход, — кричит помощник режиссера Нероновой.
— Вот и подите, какие штучки откалывает! — тараща глаза, шепчет антрепренер режиссеру. — Все новости… Все по-своему… Муратов говорит: «Дерзновение…» А по-вашему как?
Режиссер раскачивается из стороны в сторону, держась за голову. Оба они, затаив дыхание, глядят на дебютантку из-за кулисы.
Она вошла, и зал точно замер. Тишина напряженная, глубокая. Пока Лаэрт говорит свою риторику с холодным пафосом, Офелия медленно подходит к рампе, угнетенная, скорбная, трагическая. Глядя в толпу, она поет под мерные, торжественные звуки, которые тяжко падают, словно комья земли на крышку гроба:
Схоронили его с непокрытым лицом, Собирались они над могильным холмом… И горячие слезы катились ручьем, Как прощались они с стариком…«Прощай, голубчик!» — тихо заканчивает она. Но такой раздирающей тоской полон этот голос… Слезы, неподдельные, крупные, бегут по ее щекам. В ответ из зрительного зала несутся рыдания.
И вдруг зигзаг… Неожиданный скачок мысли. Офелия уже встрепенулась. К чему-то прислушивается. Она берет Лаэрта за руку и говорит нетерпеливо: «Вам надо петь… «Долой, злодей… На казнь, злодей!..» И она ритмически, быстро бьет такт ногой и руками…
Опять навязчивая идея овладела больным мозгом. Лукаво сверкнули глаза. Чувственно улыбаются губы. Прижавшись к плечу Лаэрта, грозя ему пальцем, она говорит полушепотом:
«Славная песенка! Вы знаете? Это о том паже, который похитил дочь рыцаря…»
Лаэрт смущен. Королева пожимает плечами.
Грациозным жестом подобрав юбку, Офелия подает брату воображаемые незабудки. «Не забывай меня, милый друг!..» — страстно дрожит ее голос.
С неподдельным изумлением переглядываются артисты, когда Офелия, протягивая королю и королеве пустые руки, предлагает им тмин, ноготки, руту… Но жуткое впечатление производят на зрителей эти жесты, эти цветы, которые видят только очи безумной. Она как дитя, для которого ободранный диван — волшебный дворец, а книжный шкаф — страшная гора. Разве поймут его взрослые люди?..
«Какой верный штрих!» — думает Муратов.
Офелия говорит королеве:
«Фиалок нет, извините… все завяли, когда умер мой отец». Она роняет руки, растерянно смотрит на королеву.
«Да не бойтесь… ведь он умер спокойно», — шепчет она, тревожно озираясь. Чувствуется, что нарастает какое-то темное, мучительное чувство. Ах, это опять проблеск сознания… Это страшное воспоминание о похоронах Полония… Заломив руки, в безграничном отчаянии перед непоправимым, она не поет, а почти кричит голосом, полным ужаса и бескрайней скорби: