Иго любви
Шрифт:
Верочку вызывают без конца. Она устала… Мосолов на руках выносит ее. Из оркестра ей подают от бенефициантов живые цветы, огромную куклу и большую бонбоньерку… Девочка смеется. Петров и «маленькие» артисты тут же на сцене почтительно целуют крохотную ручку. Верочка принимает все эти почести, как принцесса, как будто она родилась для власти и поклонения. Умиленная публика все аплодирует.
— Сделай им ручкой! — шепчет Мосолов на ухо девочке. И смеясь, она посылает зрителям воздушный поцелуй.
Опять крики и вызовы.
— Довольно!.. Довольно!.. Какое безумие! — говорит мужу Надежда Васильевна. — Посмотри,
Верочку везут домой. В тесном ящике экипажа пахнет цветами. Кукла прислонилась к пылающему личику холодной фарфоровой щекой. Две пары глазок глядят неподвижно перед собой. Одни черные, жуткие, нежные… Другие смеющиеся, карие, полные мечты и удивленья перед жизнью, подарившей сон наяву… Навсегда неизгладимым резцом в маленькую душу врежется память об этой золотой сказке, в которой волшебной феей была сама Верочка. Никогда не забудутся эти огни, эта музыка, эта толпа и ее крики… и с годами будет расти внезапно родившееся, сейчас еще не оформленное сознание своего первородства, смутное сознание своего права — разорвать тесный круг повседневного, переступить порог возможного; распахнуть дверь таинственного замка, где дремлют в ожидании своего часа нерожденные замыслы и невысказанные слова; где реют волнующиеся бесплотные тени; где призраки ждут воплощения.
На другой день весь город говорит о необыкновенном спектакле. Мосолов просит жену повторить Эсмеральдууже в его пользу, по настоянию публики, которую теперь не запугают даже самые высокие цены. Надежда Васильевна отказывает наотрез.
— Наденька… у нас так мало денег… Мы сразу обернулись бы…
— Мне здоровье дочери дороже всяких денег… не проси…
Мосолов покорно уходит. Он знает, что жена не уступит. А дела, действительно, плохи… Мосолов кругом в долгу. На векселях его красуются бланки жены, потому что евреи ее одну считают настоящей хозяйкой, душой антрепризы. Надежда Васильевна аккуратно расплачивается со всеми актерами, декораторами, парикмахером, костюмершей и рабочими театра. Доходы большие. Театр процветает. Но привычки и размах Мосолова — что бездонная бочка Данаид.
Опять наступает нужда. Опять затягивается петля.
Надежда Васильевна мечется, ища денег, переписывает векселя, закладывает свои вещи.
Мосолов кутит.
Теперь в доме артистки появилось новое лицо, — факторша Рухля Абрамович. Это низенькая, полная женщина лет пятидесяти, с кирпично-красным обветренным лицом, которое все еще сохранило остатки прежней красоты. Большие черные глаза и сейчас прекрасны. В них ум и кротость. Во всякую погоду, во всякий час утра и вечера ее можно видеть на улице, бегущей по чужим делам, чтобы на комиссии заработать в день два злотых (тридцать копеек), а иногда и меньше. Ее энергия и выносливость поразительны. Всегда аккуратная, добросовестная и приятная в обращении, она пользуется искренней симпатией и полным доверием артистки.
В первый раз Рухля появилась в доме Надежды Васильевны, когда та решилась, наконец, заложить свой парадный салоп на черно-бурой лисице.
— Этот мех надо отдать в хорошие руки, — сказала артистка. — Мне очень нужны деньги. Но я боюсь, чтобы моль не подъела лисицу.
С лица еврейки мигом слетела подобострастная улыбка, и оно стало значительным. Стиснув губы и нахмурившись, она разглядывала мех, дула на него, проводила красными, скрюченными от подагры пальцами по синевато-черным и седым полосам.
— Мех хороший… нигде не тронут, не потерся… Знаю, что это дочке в приданое… Я отдам его в хорошие руки…
И в голосе ее было столько теплоты, что артистка удивленно подняла глаза. Как могла еврейка отгадать ее мысли?
— У вас тоже есть дочь, Рухля?.. Сядьте, пожалуйста!.. Хотите кофе? Небось, устали бегать весь день?.. Нынче такой ветер… Поля, принесите горячего кофе!
Лицо еврейки просияло. Она присела на кончик стула и заговорила о дочери. Лии теперь шестнадцать лет: Она красавица. Недавно только она кончила пансион у madame Пюзоль…
— У Пюзоль?.. Где учится моя Настенька?
Да… да… Ее Лия — настоящая барышня. Она никакой грязной работы в доме не делает. Рухля мечтает выдать ее замуж за главного приказчика в часовом магазине… «Знаете магазин Мейер и К°?..» Это молодой и скромный человек. Он взял бы Лию и без приданого. Но она не хочет, чтобы люди ее осудили. Муж ее умер давно, ей пришлось самой зарабатывать на приданое дочке… Осенью они справят свадьбу…
— И тогда вы отдохнете, Рухля?
— Нет, как можно? Бедным людом нельзя отдыхать… Бедные люди отдыхают в могиле…
Она с аппетитом выпила две чашки кофе с хлебом, вытерла выступивший на лице пот и низко поклонилась артистке.
— Теперь пойду, — деловито сказала она, завязывая в старую шаль салоп Надежды Васильевны.
— А что дать вам за комиссию?
— Что можете… Я знаю… вы — мать… Вы меня не обидете…
Задумчиво смотрела ей вслед Надежда Васильевна.
…Случилось раз, что настал срок платежа по векселю, и Надежде Васильевне по дороге в театр любезно напомнил об этом еврей-кредитор, встретивший ее на улице.
Надежда Васильевна скомкала всю репетицию, ломая себе голову над роковым вопросом — как обернуться? Потом вспомнила о факторше. Она знала ее адрес.
Судя по вечно засаленному капоту Рухли, по ее старой шубке и стоптанным сапогам, Надежда Васильевна ожидала увидеть трущобу и заранее брезгливо подбирала свои юбки.
Экипаж остановился перед деревянным одноэтажным, низеньким домиком.
Дверь не заперта, и Надежда Васильевна входит без звонка. В передней какая-то женщина, подоткнув юбки, босиком моет пол. Она оглядывается, и Надежда Васильевна узнает Рухлю. Артистка сконфужена, но еврейка ничуть не смущена. Она приглашает ее в гостиную, а сама бежит переодеться.
С изумлением оглядывается артистка. Мягкая мебель, бархатная скатерть на столе, всюду вязаные салфеточки, на окнах цветы, даже фортепиано у стены… Надежда Васильевна растрогана. За этим комфортом она видит лишения многих лет: недоедание, недосыпание, отказ во всем, даже в лишней чашке кофе; убегающие без любви и радостей молодые годы, и неизменно вдали серое лицо заботы… Словом, жизнь одинокой женщины с ребенком на руках — и с мечтой отвоевать у судьбы счастье. Не для себя: для дочери…
Вдруг отворилась дверь. Высунулась красивая женская головка в модной прическе. Взглянула удивленными бархатными глазами. И скрылась, как видение.