Иголка в стоге сена
Шрифт:
Ни отец твой не одобрил бы того, ни брат, ни Командор Сфорца, ни бедный грек, последним куском хлеба с тобой делившийся. Не для того ли они тебя выручали, чтобы ты, помня о них, в лихую годину от добра не отступил?
Ну, а жизнь… разве мало ты рисковал ею в былые времена? Разве не спасал тебя Господь? Кем будешь в глазах его, если станешь трусить да о себе одном думать? С твоей помощью у сих двоих есть хоть какой-то шанс дойти до Самбора, а без тебя — никакого! Видно, придется тебе опять, брат Газда, рисковать своей башкой!..»
Тихий свист, донесшийся
— Ага, вот и побратимы мои вернулись! — радостно воскликнул, вскочив с кипы хвороста, Газда. — Входите, братья, я тут как раз гостей принимаю!
ГЛАВА № 13
Первым в пещеру вошел рослый, плечистый казак, чья фигура выглядела бы внушительно, если бы не крайняя худоба, заметная даже сквозь ватный зипун.
Его хмурое удлиненное лицо, изрезанное морщинами, в полумраке схрона казалось смуглым до черноты, в то время как длинные усы и чупер, свисавший с бритой головы, были белее снега. Он вышел на середину грота и остановился в трех шагах от костра, вперив в незваных гостей черные глаза, мрачно горящие под сводами седых бровей.
Следом появился шустрый коротышка в бараньей шапке, нахлобученной до самых глаз, рыжеусый и кривоногий.
Если во взоре долговязого читалось лишь холодное недоверие к чужакам, то глаза коротышки отражали более сложные чувства: страх перед незнакомцами в них смешивался с желанием нажиться на незваных гостях и, если получится, завладеть девицей, нежданно-негаданно посетившей казачий приют.
— Вот так дела, брат Газда! — радостно воскликнул он, выкатившись из-за спины своего рослого собрата. — Не чаял я, что ты нас с братом Туром, такой добычей порадуешь!
— Это не добыча, это гости мои, — ответил Газда, жестом приглашая вошедших к костру, — можете их не опасаться, они сами в бегах.
— Негоже, брат, выдавать чужакам наши укрытия, — произнес рослый голосом густым и зычным, как у православного дьякона, — к чему пришлым знать, где мы обитаем?
— Да я им ничего и не выдавал, — усмехнулся Газда, — сами свалились, как снег на голову. Рогожа, закрывавшая вход в схрон, треснула под тяжестью снега, вот они и узрели нашу пещеру. В следующий раз нужно будет рогожу большим числом жердей подпереть, тогда уж точно не обвалится…
— Так, значит, они сюда без спроса вломились! — с какой-то затаенной радостью воскликнул коротышка. — Ладно дело! Обогрелись, ночь переждали, хворост, нами собранный, переполовинили. Небойсь, из запасов съестных кое-что подъели!
— Да я сам поделился с ними, — пожал широкими плечами Газда, — их положение еще хуже нашего, а Господь велел помогать всякому, кто окажется в нужде!
— Так-то оно так! — часто закивал головой коротышка. — Однако же, неблагодарными быть он тоже не велел! Чем заплатите, люди добрые, за приют, за обогрев, за хлеб насущный?
Бутурлин потянулся к поясу за кошельком, но не нашел его. Похоже, он потерял кошель во время ночных скитаний или же, пока он лежал без сознания, его срезал кто-то из людей Волкича.
— Боюсь, мне нечем заплатить вам за приют, — с сожалением произнес, он, — у меня были деньги, но, похоже, их присвоили те, по чьей вине, мы очутились в лесу…
— Ай-ай, как худо! — причмокнул языком коротышка. — Ну да ничего! У тебя, беглец, есть кое-что получше червонцев — девица-краса, за близость с коей я, пожалуй, прощу тебе ночь, проведенную в нашем схроне!
— Проси, чего хочешь, только не сие! — нахмурился Бутурлин. — Девица — княжна Корибут, чей отец погиб прошлой ночью. Пока я жив, никто не смеет к ней прикоснуться!
— Эка невидаль — княжна! — хихикнул Чуприна, оскалив мелкие острые зубы. — Мы — люди всеядные. Нам что княжна, что королевна — все едино! Как говорят охотники на дичь, «всякая птица в пищу сгодится!»
И то, что к девице никто не притронется, пока ты жив, меня не пугает. Жизнь твоя на ниточке висит, а нить на моем пути — не преграда. Немало я их оборвал на своем веку, оборву еще одну. Ты — не лучше других!..
— Эй, Чуприна, угомонись! — попытался урезонить побратима Газда. — Не делай того, о чем будешь потом жалеть!
Но было поздно. Рванув саблю из ножен, казак бросился на московита. Несмотря на стремительность нападения, Бутурлин оказался на высоте. По тому, как враг вел клинок, Дмитрий сразу понял, что у него нет фехтовальной выучки.
Одним движением сабли он вышиб оружие из руки противника и впечатал головку сабельной рукояти ему промеж глаз с такой силой, что с Чуприны слетела его мохнатая баранья шапка.
Оглушенный казак неуклюже повалился на спину, и его роскошный темно-рыжий чупер, видимо, послуживший причиной прозвища, упал ему на глаза, тут же слипшись от брызнувшей из разбитого носа крови.
Видя, что стало с его товарищем, рослый Тур обнажил саблю и ринулся на Бутурлина сбоку, но Газда заступил ему дорогу, положив руку на свой сабельный крыж.
— Как это понимать, брат? — изумленно произнес, старый казак, — ты что же, поднимешь руку, на своих?
— Остынь, горячая голова! — урезонил товарища Газда. — Ты что, на старости лет решился вступаться за насильника? Чуприна получил по заслугам, считай даже, что урок был для него слишком мягок. Тебе же, с твоими сединами, следует быть мудрее и не потворствовать кривде!
— Стало быть, моих сестер жолнежам можно было бесчестить, а мне панянку и пальцем трогать нельзя? — простонал, приходя в себя, Чуприна. — С каких это пор, брат Газда, ты на сторону панов перешел?
— Дурак ты, Чуприна, — с незлобивой досадой вздохнул Газда, помогая незадачливому фехтовальщику встать на ноги, — после того, как ляхи сожгли твой дом и перебили родню, все, что у тебя осталось, — это казацкая честь, а ты и ее лишиться хочешь.
Чем будешь лучше жолнежей, если сам насиловать станешь да невинные души губить? В поле кроши польских латников сколько душе угодно, а девиц да сирот не тронь! Поднимешь на них меч — сам станешь мразью, ни себе, ни роду своему погибшему чести не приобретешь!