Игра ангела
Шрифт:
От хладнокровного и неприкрытого цинизма патрона проняло даже меня. Я фыркнул, преисполнившись презрения.
— Не стройте из себя образцового гражданина, Мартин. Вам ведь безразлично, а нам нужен злодей в этом водевиле. И вы это, должно быть, понимаете лучше всех. Нет драмы без конфликта.
— Какого злодея вы бы предпочли? Тирана-захватчика? Лжепророка? Разбойника?
— Антураж я оставляю на ваше усмотрение. Меня устроит любой сомнительный тип. Одна из функций отрицательного персонажа — дать нам возможность сыграть роль жертвы и заявить о нравственном превосходстве. Необходимо наделить его всеми теми качествами, которые мы не смеем признать в самих себе, и демонизировать согласно нашим практических интересам. Это азы фарисейства.
— Не сомневаюсь.
— Достаточно убедить ханжу, что он безгрешен, как он начнет c воодушевлением бросать камни или бомбы. И, в сущности, больших усилий не требуется, поскольку убеждение достигается с помощью минимального вдохновения и ограниченного количества фактов. Не знаю, как объяснить точнее.
— О, вы чудесно все объясняете. Ваша аргументация столь же изящна, как плавильная печь.
— Мне совсем не нравится ваш снисходительный тон, Мартин. Может, вам кажется, что все это не на высоте вашей безупречной этики и блестящего интеллекта?
— Ни в коем случае, — пробормотал я малодушно.
— Что же тогда тревожит вашу совесть, друг мой?
— То же, что и раньше. Сомневаюсь, что вам нужен нигилист.
— Но вы им не являетесь. Нигилизм — это поза, а не доктрина. Подержите горящую свечу между ног нигилиста, и вы убедитесь, как быстро он увидит вечный свет бытия. Вас беспокоит что-то другое.
Я поднял голову и, собравшись с духом, заговорил самым вызывающим тоном, на который был способен, глядя патрону в глаза:
— Пожалуй, меня беспокоит то, что я в состоянии понять, о чем вы говорите, но не чувствую этого.
— Я плачу вам, чтобы вы чувствовали?
— Порой чувствовать и думать означает одно и то же. Ваша мысль, не моя.
Патрон усмехнулся, выдерживая драматическую паузу, как школьный учитель, приготовившийся сделать убийственный выпад, чтобы утихомирить строптивого плюгавого ученика.
— И что же вы чувствуете Мартин?
Сарказм и презрение в его голосе придали мне смелости, и я открыл кран сосуда, где многие месяцы тайно копилось унижение. Гнев и стыд за то, что рядом с ним я испытывал страх и покорно выслушивал рассуждения, сочившиеся ядом. Гнев и стыд за то, что он заставил меня увидеть (хотя я предпочитал думать, что мною руководило отчаяние), что моя душа столь же ничтожна и жалка, как и его гуманизм, достойный клоаки. Гнев и стыд от того, что я чувствовал, знал, что он всегда был прав, особенно в тех случаях, когда соглашаться с ним оказывалось наиболее болезненно.
— Я задал вопрос, Мартин. Что чувствуете вы?
— Я чувствую, что лучше было бы оставить все как есть и вернуть вам деньги. Я чувствую, что, какова бы ни была подоплека сей безумной затеи, мне следовало бы держаться от всего этого подальше. Но больше всего я сожалею, что познакомился с вами.
Патрон опустил веки и погрузился в длительное молчание. Отвернувшись, он чуть-чуть удалился, сделав десяток шагов в сторону ворот некрополя. Я смотрел на темный силуэт, четко выделявшийся на фоне мраморного сада, на его неподвижную тень под дождем. Меня охватил страх, животный ужас, рождавшийся где-то в глубине существа и пробуждавший детское желание просить прощения и принять любое наказание, какое он сочтет нужным, только бы не выносить больше это гробовое молчание. И еще я испытывал отвращение. Меня мутило от его присутствия, но главным образом от себя самого.
Патрон повернулся и подошел. Остановившись буквально в нескольких сантиметрах от меня, он близко склонился к моему лицу. Я ощутил холодное дыхание и утонул в бездонном омуте черных глаз. Теперь его голос и тон были ледяными, лишенными искусственной и точно выверенной сердечности, которой он уснащал речь и манеры.
— Я говорю один раз. Вы выполняете свои обязательства, а я свои. И это единственное, что вы можете и должны чувствовать.
Не отдавая себе в тот отчета, я мелко кивал, пока патрон не вынул из кармана свернутую рукопись и не протянул мне. Он разжал пальцы прежде, чем я ее взял. Ветер закружил бумагу вихрем и понес к воротам кладбища. Я предпринял поспешную попытку спасти работу от дождя, но отдельные листки спланировали в лужи и теперь истекали в воде чернилами, как кровью, — слова тонкими волокнами отделялись от бумаги. Я собрал рукопись, превратившуюся в мокрый комок бумаги. Когда я поднял глаза и огляделся по сторонам, патрон уже ушел.
Никогда прежде я не нуждался так в дружеском плече, на которое можно было бы опереться. Заслуженное здание «Голоса индустрии» выглядывало из-за стен кладбища. Я двинулся в том направлении, надеясь найти своего старого учителя, дона Басилио, одного из тех редких людей, кто неуязвим для мирской глупости. Он всегда мог преподать полезный совет. Я вошел в штаб-квартиру ежедневной газеты и обнаружил, что до сих пор узнаю большую часть персонала. Казалось, минуты не прошло с тех пор, как я покинул эти стены много лет назад. Те, кто меня узнавал, в свою очередь, смотрели на меня с опаской и отводили взгляд, чтобы избежать необходимости поздороваться. Я проскользнул в редакционный зал и прошел прямо в кабинет дона Басилио, находившийся в конце. Кабинет был пуст.
— Кого ищете?
Я обернулся и встретился лицом к лицу с Росселем из плеяды редакторов, казавшихся мне уже очень старыми, когда я работал тут зеленым юнцом. Его именем была подписана опубликованная газетой ядовитая рецензия на «Шаги с неба», где меня окрестили «составителем рекламных объявлений».
— Сеньор Россель, я Мартин. Давид Мартин. Вы меня помните?
Россель несколько мгновений разглядывал меня, притворившись, что ему стоит большого труда узнать меня, но в конце концов сдался.
— А где дон Басилио?
— Он уволился месяца два назад. Вы найдете его в редакции «Вангуардии». Если увидите его, передавайте привет.
— Непременно.
— Жаль, что так вышло с вашей книгой, — сказал Россель со снисходительной улыбкой.
Я прошел через редакционный зал, лавируя среди косых взглядов, кривых улыбок и бормотания, исполненного тайного недоброжелательства. Время все расставляет по местам, подумал я, кроме правды.
Через полчаса такси высадило меня у дверей резиденции «Вангуардии» на улице Пелайо. В отличие от катастрофического упадка и обветшания прежнего моего издательства здесь все дышало благородным достатком и процветанием. Я назвался у стойки портье, и мальчик, по некоторым признакам служащий без вознаграждения, тотчас напомнивший мне меня самого в возрасте Пепито Грильо, был отправлен сообщить дону Басилио о посетителе. Львиный облик моего старинного наставника с течением лет нисколько не изменился, по-прежнему внушая трепет. В парадном облачении с иголочки, под стать новым декорациям, дон Басилио представлял собой фигуру столь же внушительную и грозную, как в свое время в «Голосе индустрии», если только такое возможно. Глаза его вспыхнули от радости, когда он меня увидел. Вопреки всем своим железным правилам он заключил меня в объятия, в которых я рисковал лишиться двух-трех ребер, если бы не присутствие зрителей, а дону Басилио волей-неволей приходилось соблюдать формальные приличия и репутацию.
— Становимся примерным буржуа, дон Басилио?
Мой бывший начальник пожал плечами, давая понять, что окружавшая его новая обстановка не имеет ровным счетом никакого значения.
— Не обольщайся.
— Не скромничайте, дон Басилио. Вы теперь среди избранных. Вы уже в строю?
Дон Басилио извлек свой неизменный красный карандаш и продемонстрировал мне его, подмигнув.
— Публикуемся четыре раза в неделю.
— На два раза меньше, чем в «Ла Вос».
— Дай мне время, а то есть тут у меня выдающиеся личности, кто ставит знаки препинания наугад и думает, что «шапка» — это местный головной убор из провинции Логроньо.