Игра для героев
Шрифт:
– Нужно точно знать, как проходит течение, – вставил я, стараясь помочь делу. – Оно направлено к берегу, но обратный противоток на глубине не менее силен. В детстве после каждого отлива мы собирали на отмели под мысом тьму устриц. Наверное, унесенных течением мин там сейчас больше, чем камней на дне.
– Сотрудничаете с врагом, полковник Морган? – усмехнулся Радль. – Неожиданно со стороны британского офицера.
– Напротив. Я согласился консультировать Штейнера из гуманных соображений. Война, если вы еще не заметили этого, полковник Радль, вот-вот должна кануть в вечность.
Наступило зловещее молчание. Некоторое время все висело на волоске. Когда он принял наше объяснение, я не мог поверить – ведь он знал, что мы врем и что правда совсем в другом. Похоже, у него были тайные соображения насчет Штейнера.
– Похвально с вашей стороны, полковник Морган, – отметил он, кивнув, и обратился к Штейнеру: – Если ваша задача завершена, отвезите полковника на дорожные работы.
Он направился к машине, остальные последовали за ним; на полпути он остановился и обратился ко мне:
– У них был обеденный перерыв, полковник. Боюсь, что вам не повезло: останетесь голодным.
Он засмеялся этому, как удачной шутке; смеясь, уселся на заднее сиденье и уехал.
Штейнер тихо проговорил:
– Этот тип начинает меня раздражать.
– Какую игру он ведет? – спросил я. – Он нам не очень-то поверил.
– Дело во мне, – сказал Штейнер. – Он хочет, чтобы я сломался. Очень хочет, понимаете? И делает все, что может.
– А ему удастся то, чего он хочет?
Он огляделся вокруг с опасливой улыбкой заговорщика.
– Настанет такой день, полковник Морган, – тихо сказал он. – Непременно настанет.
Он вынул из кармана мою финку. Щелкнуло выскочившее лезвие. Мельком оглядев финку, он метнул ее, всадив в землю у моих ног. Я выдернул ее из земли.
– Возвращаете? Когда придет время, может случиться, я пущу ее в ход.
Казалось, он меня не слышал – зябко повел плечами и посмотрел на небо:
– Погода скоро переменится. Кости ноют.
– Те весенние бури, о которых вы говорили Радлю? – усмехнулся я.
Но он не улыбнулся в ответ. Налетел легкий ветерок, колыхнул траву, и я вдруг почувствовал холод, пронизавший меня насквозь. Штейнер повернулся и, не говоря ни слова, направился к машине. Я последовал за ним.
Глава 10Десница Господня
Оглядываясь назад, я признаю, что был не прав: Фитцджеральд не то чтобы недолюбливал или ненавидел меня. Он меня просто не понимал. Мое воспитание, отношение к жизни, к войне, к тому, что происходит вокруг, – все это было чуждо его собственному, глубоко личному взгляду на вещи. Не было точек соприкосновения, ничего, на чем бы мы могли сойтись. А жаль.
Выбрав манеру поведения и следуя ей неукоснительно, Фитцджеральд день ото дня становился все более сдержанным и холодным со мной. Он расценивал это как неизбежную муку и расплату за доверчивость. В разговорах он всегда обращался ко мне на «вы», ни разу не забыв добавить «сэр», и всегда принимал в штыки любое мое суждение, даже если речь шла о мелочах. Сержант Хаген и ефрейтор Уоллас, не понимая, что происходит, подстраивались под него,
С Грантом все обстояло значительно проще. Он ненавидел меня за испытанное унижение во время первой встречи, которую не мог забыть. Он испытывал неподдельное презрение к людям маленького роста, типичное для таких крепких верзил, как он сам.
Ничуть не легче было и от того, что несколько дней кряду мы работали со Штейнером и его бранденбуржцами. Штейнер говорил со мной наедине. Фитцджеральду это казалось подозрительным, вернее, он не одобрял наших бесед. Фитцджеральд, наверное, переживал ту историю на пристани, когда взялся помочь немцам обезвреживать мины, им самим установленные. Но то был толчок совести, вызванный холодным цинизмом Радля, – Фитц не мог стерпеть зрелища живых заложников на борту заминированных судов, это было противно его натуре и убеждениям.
Обращаясь со мной официально, он, я думаю, пытался уйти от нетерпимого и неестественного положения дел. Война тут была ни при чем. Увидев впереди мрак, он отшатнулся. Он просто не хотел ничего знать. Услыхав вызов, он дрогнул, но удержался на ногах; он принял вызов – и вернулся к жизни, с честью встретив все, что ждало впереди.
Одно становилось все более ясным – особое положение Штейнера в немецком гарнизоне как среди рядовых, так и среди офицеров. На некоторых – это больше относилось к офицерам – имя его отчима оказывало магическое действие. В меньшей степени это касалось других чинов. Для них он явно был выдающейся личностью, воплощал легендарную храбрость; немаловажную роль играл и его неповторимый внешний облик: например шелковый галстук, который он всегда завязывал узлом, чтобы скрыть свой Рыцарский крест.
Когда я разговаривал по-немецки с саперами Брауном и Шмидтом, которые приносили мне подарки от Эзры – ужасные французские сигареты, – то понимал, что у каждого на уме свое. Эти люди видели «Черномазого» в действии, видели Штейнера и его людей, отважно выходивших на задание на невообразимых «подводных колесницах». Видели, как группа таяла день ото дня. Мужество всегда в цене. Почтительное отношение людей к Штейнеру выводило Радля из себя, а может, он просто по-человечески не любил его. Штейнер был нарушением привычного Радлю порядка. Имея возможность стать офицером, он им не стал – не захотел. Будучи человеком высшего общества, предпочел служить в нижних чинах. Среди всех унтер-офицеров в мире Штейнер был единственным и неповторимым.
Когда мы работали со Штейнером и его людьми, Радль неоднократно появлялся на своей штабной машине, с телохранителями из числа вооруженных до зубов эсэсовцев. Он подзывал Штейнера и спрашивал, как идут дела, и в их разговоре под служебной сдержанностью чувствовалось напряжение.
Первого мая ход мировых событий достиг апогея. Никто из нас не знал тогда, как близок конец войны, хотя кое-что о делах в Европе знали почти все, и не только от Эзры, слушавшего свой припрятанный радиоприемник. Немецкие солдаты из узла связи рядом с плац-комендатурой в Шарлоттстауне тоже были в этом повинны, хотя и могли схлопотать пулю за болтовню о вражеских радиопередачах.