Игра для героев
Шрифт:
Но война не закончилась – для нас. Я знал это, знал это и Штейнер. Где-то над головой, среди туч, прогремел гром, а потом тучи разверзлись и полил дождь.
Глава 11Скорый суд
Работать никто не стал – все были потрясены сообщением о падении Берлина. Рабочие «Тодта», сбившись в кучки, что-то горячо обсуждали. Как это часто бывает, принятая на «ура» ошеломляющая новость немного погодя стала казаться недостоверной. У фельдфебелей Шмидта и Брауна, обязанных следить за ходом работ, просто опустились
Фитцджеральд что-то тихо и торопливо сказал своим людям, а затем обратился ко мне:
– Как вы думаете, полковник, это правда?
– Не вижу оснований сомневаться. Эзра все слышал своими ушами.
– Теперь остальное – вопрос времени. С ними покончено. Мы победили.
– Насчет нас надо еще подумать, – заметил я.
Он нахмурился, но сказать ничего не успел, так как прибыл Браун и вступил в беседу со Шмидтом и Штейнером. Очевидно, они решили что-то предпринять.
– Не будете ли вы любезны собрать своих людей, полковник? – вежливо обратился он ко мне. – Мы решили всех вас отправить обратно в Шарлоттстаун. Вы сможете переждать в церкви вместе с рабочими «Тодта», пока мы точно узнаем, что происходит.
Приходская церковь острова Сен-Пьер стояла посреди большого кладбища, обнесенного высокими стенами, на главной улице, рядом с плац-комендатурой. С началом войны все скамейки из нее убрали, и некоторое время она служила продовольственным складом. В последний год там размещались рабочие «Тодта», которым в другом месте пришлось бы туго; стены старинной кладки были в толщину не менее трех футов и неплохо защищали от сильной стужи и зимних ветров.
Как я уже говорил, скамейки из помещения были давно вынесены, и рабочие «Тодта» спали на полу. Но место за алтарными вратами было нетронутым, дары уцелели, да и сам престол остался невредим, лишь покров да подсвечники исчезли.
Когда нас привели туда, никто не знал, что делать. Наверное, маленькая церковь отродясь не вмещала такого скопления людей, даже во время церковных праздников. Дождь лил так сильно, что все тесно сгрудились – солдаты, рабочие «Тодта», заключенные, а Штейнер и немцы унтеры снова собрались в углу, чтобы обсудить положение. Наконец он ушел вместе со Шмидтом, а Браун подошел ко мне как-то неловко, со странным видом.
– Штейнер пошел к полковнику Радлю, – сказал он, беспомощно пожав плечами. – Откровенно скажу вам, полковник, никто не знает, что делать.
– Ну что ж, подождем.
Он криво усмехнулся:
– Мы только и делаем, что ждем. Даст Бог, может, снова увижу свою Гретхен. Уж и не чаял, что доживу.
И он вернулся к своим, а я закурил одну из французских сигарет и стал протискиваться сквозь толпу к боковой двери, которая не охранялась – промашка Брауна, вполне понятная в такой обстановке.
Дождь лил такой, что не видно было северной стены кладбища. Могила моего отца находилась там, под большим кипарисом; мать похоронили рядом с ним. Само дерево – прямое, не гнущееся под струями дождя, – стояло словно мрачный часовой.
Под
Открылась дверь, и появился Хаген.
– Мы вас разыскиваем, сэр. Пришла мисс де Бомарше. Хочет с вами поговорить.
Я вернулся с ним в помещение и стал протискиваться сквозь шумную толчею. Симона стояла у главного входа с Брауном, рядом – Фитцджеральд и его рейнджеры. Она выглядела чрезвычайно возбужденной, щеки горели неестественным румянцем.
Схватив меня за рукав, она сказала:
– Не правда ли, это потрясающе, Оуэн? Весь госпиталь гудит.
Шум в помещении был такой, что было трудно расслышать собственный голос. Я сказал Брауну, что мы пройдем на паперть, и он подал знак саперу, который с небрежно висящим на плече автоматом дежурил у двери. Дверь за нами закрылась, и на какое-то время мы остались одни. Дождь продолжал лить, его струи попадали внутрь и разливались лужицами на холодных каменных плитах.
– Неужели это правда? – настойчиво спрашивала она. – Неужели свершилось то, чего мы ждали?
– Рано или поздно всему приходит конец, – ответил я. – Хорошему и плохому. Таков непреложный закон природы.
Ее платок и старый бушлат намокли от дождя, но она не обращала внимания на такие пустяки.
– Я пришла рассказать о том молодом летчике. С ним все будет хорошо. Падди думал, что ногу придется отнять, когда в первый раз увидел рану, но теперь он склонен считать, что у парня есть шанс выкарабкаться.
Что ж, и это к лучшему.
– Кто бы он ни был, этот парень, ему будет что порассказать внучатам.
Она кивнула как-то странно и отрешенно и стала задумчиво смотреть на дождь.
– Возможно, нам всем будет что порассказать, но у меня какое-то предчувствие... трудно передать словами.
– Радль? – поинтересовался я, обнимая ее. Даже радли в этом мире иногда терпят поражение.
– Наверное, – согласилась она, подняв голову; лицо ее исказилось скрытой мукой. – Господи Боже, я так надеюсь... Ну, мне надо идти, Оуэн. Я нужна Падди в госпитале. Расскажи Манфреду.
Она не поцеловала меня – неспроста. Повернулась и побежала сквозь дождь по тропинке, которая огибала церковь и вела через кладбище к задним воротам.
Не знаю почему, но мне стало грустно. Я вернулся внутрь. Шум стал еще более оглушительным, вдобавок кто-то заиграл на органе. Это был Обермейер; словно забыв обо всем, он играл одну из вещей Баха, и я подумал: как давно он не прикасался к инструменту.
В углу находились Фитцджеральд со своими людьми и Браун; вид у Брауна был обеспокоенный и беспомощный. Когда я подошел поближе, Фитцджеральд сказал сурово:
– Похоже, обстановка выходит из-под контроля.
– Ненадолго, насколько я знаю Радля. Даю еще пять минут. На вашем месте я бы не лез на рожон.