Игра кавалеров
Шрифт:
Ричард принял на себя обязанности по охране юной королевы, но уже несколько недель ничего тревожного не происходило. Лаймонд не умер и не мог умереть, иначе Абернаси нашел бы возможность сообщить им. Но как сильно он, должно быть, искалечен, если вынужден выносить эту изоляцию, это изматывающее молчание. Мысль о состоянии брата терзала Ричарда днем и ночью. Новое появление оллава при дворе исключалось: воровство и коварные замыслы Тади были доказаны во всех деталях самым неопровержимым образом. Это поразительное обвинение доставило Ричарду странное чувство облегчения. Во всяком случае, это спасет Фрэнсиса — хотя бы от самого себя. Неопровержимое доказательство того, в чем они с Эрскином иногда сомневались, теперь было налицо: хозяин
С помощью Эрскина Ричард пытался ухватиться за любую нить. Они съездили в Неви, чтобы посетить ту ирландку, Уну О'Дуайер, которой Тади Бой как-то устроил серенаду у дома, столь таинственно потом сгоревшего. Ее они не застали. Тетка сказала, что девушка уехала к Мутье, в их дом на юге, но адрес дать категорически отказалась.
— Разве недостаточно они пострадали, лишившись крыши над головой по милости бродячих скоморохов?
Они с Уной были в Неви во время катастрофы у Тур-де-Миним и некоторое время спустя. Из рассказов соседей стало очевидно, что Мутье считались людьми безобидными и хорошо известными. Из всего того, что они узнали, Ричард с горечью заключил, что Лаймонд, вероятно, с великим трудом добрался в Блуа сам, зная, что дом пуст, и догадываясь так или иначе, что его вот-вот разоблачат или оклевещут. Неведение мешало им действовать — на это, видимо, и рассчитывал Лаймонд. То же неведение обеспечивало и их безопасность.
Тем временем королева-мать, находясь рядом с юной королевой, не собиралась возвращаться в Шотландию, и французский двор с неизменным очарованием старался сделать ее беспокойное пребывание приятным. Правда, прежний блеск потускнел. Никто в Блуа не сажал больше блудниц на коров и не гонял их по городу. Великий пост прошел в Блуа и Амбуазе и закончился тихо, спокойно, вяло, без смеха, сатиры и бойких непристойных куплетов. Тади умер, и так было лучше: все вокруг напоминало о нем, но память была нерадостной.
Все, что они делали раньше, теперь приобретало иной оттенок. То, что казалось площадным остроумием, теперь представало непроходимой пошлостью; живое и яркое становилось вульгарным; откровенное и честное — оскорбительным. Этикет, потрясенный в своих основах, тяжело, со скрипом вернулся на прежнее место. Остроты сделались слишком едкими, а ответы на них — слишком злобными. Ощущение острого духовного дискомфорта мучило цвет Франции как последствие блистательной вспышки разнузданности и всепрощения. Если бы Тади Бой вернулся, даже сумей он оправдаться от предъявленного ему обвинения в предательстве, они приказали бы своим лакеям вытолкать оллава взашей.
Глава 4
ЛОНДОН: ОКРУЖЕННЫЙ ВОЛКАМИ
Пастух пасет своих коров на лугах, принадлежащих кому угодно, вечно окруженный волками, в этом и состоит его богатство.
Как святой Патрик, искавший защиты у Бога против чар женщин и друидов, так и О'Лайам-Роу мгновенно нашел средство от своих недугов. Бежав от недобрых французских пастбищ, он укрылся дома, но все здесь лишь напоминало ему об ущемленном самолюбии. Предложение лорда-представителя подоспело весьма кстати. Англия с радостью приглашала ирландского принца — слухи о французском вторжении снова усилились. Ему, насмешнику, на мгновение показалось, что, поддержав враждебную сторону, он вновь обретет пошатнувшееся было чувство собственного достоинства.
Сначала ему все понравилось. Англичане, как он обнаружил, сильно отличались от французов. Король здесь был мальчиком. Подводные течения при дворе были в меньшей степени связаны с неприкрытой борьбою холодных сердец и пламенных амбиций — скорее с противостоянием разных группировок знати: английские бароны проявляли не меньшее честолюбие, но оказывались способны иногда заботиться о стране, людях, религии.
К своему собственному приятному удивлению, он остановился в Хакни, в особняке графа и графини Леннокс. С любопытством курсируя вслед за двором между Уайтхоллом и Холборном, Гринвичем и Хэмптон-Кортом, О'Лайам-Роу не раз встречал шотландского графа, бледного, светловолосого, с выпуклыми глазами, подозрительного и как бы слегка озадаченного. Немного позже он познакомился с женой Леннокса — Маргарет, и она предложила ирландцу какое-то время погостить у них.
О'Лайам-Роу смутно припоминал, что где-то что-то слышал о своем бывшем оллаве и Маргарет Дуглас, графине Леннокс. Но он не собирался копаться в своей памяти. Покинув Францию, О'Лайам-Роу выкинул из головы и Тади Боя со всеми его делами. Но его крайне занимал другой факт — Мэтью Стюарт, граф Леннокс, был старшим братом Джона Стюарта, лорда д'Обиньи. И таким образом, хотя бы из вторых или третьих рук О'Лайам-Роу мог получать новости о единственном существе среди всего французского двора, к которому он испытывал симпатию, — о маленькой шотландской королеве Марии; к тому же девочке угрожала опасность. Поэтому он переехал в Хакни к Ленноксам.
Однако здесь его ожидало разочарование. Семья Ленноксов редко бывала дома. Графа с графиней, как и его самого, постоянно приглашали ко двору, несмотря на религиозные убеждения четы, которые, как он подозревал, упорно оставались папистскими, но Маргарет приходилась кузиной мальчику-королю, и если бы в свое время ее дядя, король Генри, не лишил племянницу наследства, то графиня Леннокс вполне могла бы претендовать не только на престол английский, но и шотландский, где ее мать когда-то была королевой, да и прадед мужа тоже царствовал.
Были и другие трудности. Бароны при дворе, озабоченные своими делами, не имели для О'Лайам-Роу свободного времени, хотя вели себя вежливо. Ирландцы, которых он встречал, также всегда были заняты и говорили только о своих пенсиях и своих фермах; ему изрядно надоело развлекать себя самого, беседуя с пронырливыми, погрязшими в политике, полными предрассудков англичанами.
Даже сейчас, проезжая через Чипсайд, по дороге в Стрэнд, он испытывал чувство горечи, так как среди шумной, оживленной, куда-то спешащей, торгующей толпы ни один человек даже не повернул головы в его сторону. В Англии он отказался от шафрановой туники и фризового плаща, а вместе с ними ушла и обаятельная беспечность, некогда сослужившая ему хорошую службу. И теперь было слишком поздно стремиться к блестящему высокомерию сильных мира сего, над которым он усердно подтрунивал всю свою жизнь. Под светлой кожей и мягкой плотью копошилась прозрачная, как медуза, какая-то новая личность, серая и приниженная, с которой теперь придется существовать всю жизнь. О'Лайам-Роу сбросил с себя Фрэнсиса Кроуфорда, будто змея — кожу, но не обрел счастья в новом обличье.
Среди богатых особняков, выстроившихся вдоль Стрэнда, окруженных садами, спускающимися вниз к реке, притаился маленький домик, который арендовал младший брат Мишеля Эриссона. Его нарядная дверь, высокие застекленные окна и комнаты, отличавшиеся поразительной, какой-то застывшей красотой, производили странное, несколько раздражающее впечатление: дом, казалось, строили ради забавы, а не для того, чтобы в нем жить.
К этому дому и направлялся принц Барроу в сопровождении Пайдара Доули, предпринимая последнюю попытку найти в знаменитом городе Лондоне хоть одно теплое, открытое, дружеское лицо, хоть перед кем-то облегчить душу. Он вез с собой письмо от скульптора из Руана, великана Мишеля.