Игра на разных барабанах
Шрифт:
Эта Ковальская делала что могла — например, поддерживала в помещении постоянную температуру, а это было и впрямь нелегко: в морозные зимы положенной нормы угля не хватало, а летом из-за плохой теплоизоляции крыши внутри здания делалось невыносимо жарко.
На второй послевоенный год в Бардо стали приезжать школьные экскурсии — сперва из ближайших окрестностей, а потом и со всей Польши; каждый день собиралась небольшая толпа в ожидании, когда количество экскурсантов достигнет магической цифры тридцать. Ковальская следила, чтобы для меньшего количества посетителей механизм не запускали, — иногда она с трудом сдерживала себя, чтобы не запретить им дышать, выделять пар и углекислый газ, увеличивать влажность воздуха. Потом она добилась, чтобы у входа поставили киоск с сувенирами, и заказала открытки и буклет-гармошку с фотографиями вертепа. Ей хотелось, чтобы там продавали и путеводители по Судетам, но на польском их пока не было — только начали переводить; впрочем, понятно, что дело было не в переводе. Требовалось придать вертепу славянский, пястовский [8] колорит. В общем, не так уж много киоск мог предложить школьникам, приезжающим в Бардо на экскурсию. По вечерам, закрывая большим, почти старинным
8
Пяст — легендарный родоначальник первой польской королевской династии, правившей до 1370 года.
М. говорил, что Ковальская проводила в вертепе дни напролет. Он часто видел, как она, присев на корточки перед одной из стеклянных граней куба, поводила головой, меняя точку наблюдения. Для него в ее действиях не было тайны: при огромном количестве планов даже малейшее изменение перспективы могло до такой степени повлиять на общий вид, что сцена приобретала новый смысл. Взять, например, Трех Волхвов. Увидев, как они склоняют голову перед Младенцем в яслях и как даже кони с верблюдами встают на колени, зритель понимал, что это рождение Спасителя. Но, взглянув на них же на фоне пейзажа — скалистого, пустынного и тревожно безлюдного, — он мог подумать, что это бродячий цирк остановился на привал и все наклонились над водой, желая утолить жажду. Или так: выше располагались небесные хоры, голубые ряды сотен ангелов, золотые архангелы и престолы, заключенные в раму неба, — и на этом фоне трое богато одетых мужчин со свитой казались заказчиками картины на духовный сюжет (их, согласно обычаю, писали у ног святых). И так можно было развлекаться целыми днями. Что эта Ковальская и делала.
М. говорил о ней с сочувствием. Ничто, наверное, не вызывает у мужчины такого сочувствия, как одинокая женщина. М. упорно возвращался к умершему ребенку: мол, тут уж не оправится ни одна мать. Возможно, поэтому он относился к ней с почтительным уважением, хотя она частенько напрасно поднимала тревогу — бывало и по ночам заставляя его проверять, все ли в порядке, не пропало ли чего и все ли стоит на своих местах. Для М., человека простого, не чуждого никаких радостей жизни, вертеп был не более чем чудесной, сложной вещью, которая к тому же обеспечивала ему постоянный заработок. Он убирал помещения, заботился о сохранности здания, делал мелкий ремонт, ухаживал за садиком у входа. М. знал вертеп уже довольно хорошо, но не в целом, а по частям. Помнил отдельные фигурки — например, человека с собакой и котомкой за спиной или компанию горняков, играющих в шашки. Но описать вертеп полностью он бы не сумел. И оттого всегда терялся, слушая отчаянные жалобы Ковальской на пропажу из вертепа того, что, по ее словам, там должно быть, — ведь войти в дом, открыть запертый стеклянный куб и вынуть оттуда какие-то фигурки никто не мог. Вот почему он относился к таким ее выдумкам, как к истерике человека с изболевшейся душой, но вполне безобидного, который лишь немного не в себе. «Разве на пруду не было уток? — спрашивала она встревоженно. — Разве по воде не плавали маленькие цветные селезни?» Уток он не помнил. Но она так настаивала, что он начинал сомневаться: может, они и вправду были, а он не заметил, ведь пруд не больше монетки. Наверное, он задел пруд рукавом, когда последний раз чистил передаточный механизм, эти утки, размером с пшеничное зернышко, зацепились, что ли, за шерсть свитера и пропали.
Утки. Мелкие деревянные крупинки, разрисованные тонкой кисточкой. С зеленоватыми шеями и красными клювами — именно такие появились в вертепе. М. им обрадовался. Прибыток не убыток.
Она, эта Ковальская, часто ездила во Вроцлав — записалась там на курсы немецкого. Во время ее отлучек М. топил печь у нее в квартире, чтобы не замерзли цветы. Он рассказывал, что она устроила себе там маленькую мастерскую — краски, холсты, все, что бывает у художников. В местной школе Ковальская вела кружок лепки. Иногда М. приносил ей что-нибудь, чего у самого было в избытке: мешочек собранных в саду орехов, лукошко клубники со своей грядки в урожайный год, баночку айвового варенья, сваренного его женой. Но настоящего взаимопонимания между ними не было. Настоящего — это значит такого, когда можно сесть как-нибудь вечерком за стол и поговорить по душам за бутылкой водки. Будь Ковальская мужчиной — другое дело, но она оставалась для всех одинокой женщиной, потерявшей когда-то ребенка и мужа. Такое несчастье навечно отделяет тебя от людей. Господь Бог, говорил М., берет отмеченных несчастьем людей и помещает их выше других или где-то в сторонке — так, что хочется, сложив ладони рупором, кричать, звать их обратно.
Лишь какое-то время спустя М., занимаясь мелким ремонтом, заметил: в вертепе постоянно что-то прибывает, постоянно что-то меняется. Взять, например, поезд — он ехал высоко, прямо под небесным хором, среди наспех подрисованного зимнего пейзажа. Маленький локомотив и несколько вагонов, но не пассажирских, а товарных — всё искусно вырезано из дерева и потом расписано. М. был уверен: поезда здесь раньше не было — и уже устремился к Ковальской с волнующей новостью, как вдруг в одно мгновение осознал очевидную вещь: это она сделала поезд, а раньше уток. Он остановился, закурил и не спеша вернулся к своим делам — надо было то ли подвязать отвалившуюся водосточную трубу, то ли подмести двор и сжечь листья. Он так никогда и не подал виду, что знает. Просто принял поезд, будто тот был здесь всегда. Ему случалось переживать: может, она принимает его за идиота, — но в конце концов успокоился на том, что уже слишком стар, чтобы волноваться из-за таких пустяков. Разве ему не должно быть безразлично, что она о нем подумает? Ведь что ни говори, она женщина, потерявшая ребенка, и к ней надо относиться с особым пониманием. Поэтому, когда на следующий год снова пришло время чистить передаточный механизм, а заодно и фигурки, М. под неусыпным контролем Ковальской сметал пыль с поезда точно так же, как и с Младенца, Божьей Матери и Трех Волхвов, как с красных султанов на парадных головных уборах горняков, как с домика, где за столом на террасе сидела кукольная семья, как с отряда солдат и едущего за ними танка, как с юного Иисуса, проповедующего в храме, как с ветряной мельницы, как с танцующих на свадьбе пар, как с руин, окруженных строительными лесами, и работающих там каменщиков. Он перестал следить за тем, что тут было, а чего не было. Ему казалось: что ни добавь, все будет к месту, все сольется с населенным ангелами пейзажем. Сюда хорошо вписывались и человечки с пятнами крови на белых рубашках, и тонкие перекладины малюсеньких виселиц, и серые фигуры людей на площади, обнесенной колючей проволокой, и караульные вышки, ощетинившиеся дулами миниатюрных автоматов. «Пусть, — думал он. — Пусть здесь найдется место и сожженным деревням, и разрушенным городам, и даже крохотным кладбищам с крестами тоньше спичек. Пусть будет, как ей хочется, ведь она ничего плохого не делает, не портит, а улучшает, а это даже больше, чем просто чинить. Больше, чем просто сохранять».
Так прошло несколько лет, в течение которых механизм заедало не раз, однажды настолько серьезно, что потребовалось вызвать специалиста откуда-то из центрального региона, но и он не слишком помог. Велел закрыть вертеп и не заводить больше. Конечно же М. — под ответственность Ковальской — отремонтировал выщербленный подшипник, заменив заодно два зубчатых колеса и малый рычаг. О вертепе написали газеты в далекой Варшаве, и с тех пор туристы, путешествующие по горным тропам, непременно спускались в город Бардо — специально, чтобы увидеть вертеп. Даже те, кто проезжал мимо, в Чехию и обратно, в гости к родственникам или на экскурсию, туристы и командированные — да что там, даже водители-дальнобойщики, бывавшие здесь транзитом, — все отправлялись взглянуть на вертеп. Ковальская предусмотрительно приготовила для них книгу отзывов, чтобы у каждого была возможность поделиться своими первыми глубокими впечатлениями (что они будут глубокими, она не сомневалась). Как не сомневалась и в том, что желание отметиться в вертепе — пускай даже в такой странноватой форме: сделав запись в банальной книге отзывов, — непременно приведет посетителей к столику, где лежит эта книга, заставит их взять привязанный к ней карандаш и начертать: «Я из Кракова, видела уже много вертепов, но этот превзошел все мои ожидания», или: «Марыся из Гданьска. Мне восемь лет. Больше всего мне понравилась невеста и свадьба, как она танцует», или: «Ich heisse Thomas Schultz, das ist sch"on» [9] .
9
Меня зовут Томас Шульц, это прекрасно (нем.).
Книга отзывов — единственное, что осталось от Бардоского вертепа. В 1957 году после весенних ливней каменная опора вновь просела, как бывало уже не раз. Здание, в котором находился вертеп, было серьезно повреждено — завалилась одна стена и уничтожила всю конструкцию. Специалистам из Вроцлавского университета мало что удалось спасти. Ученые демонтировали то, что уцелело, повытаскивали из грязи остальное и вывезли в музей, где оставили храниться в ящиках. Теперь вертеп в разобранном виде ждет в запасниках лучших времен. Вряд ли когда-нибудь его удастся восстановить полностью, тем более что после смерти этой Ковальской никто не может точно сказать, каким он был. От него сохранилась только та небольшая статья с несколькими любительскими фотографиями, пара вырезок из газет, пара довоенных заметок да зыбкая память М., пока тот еще был жив.
Но если в будущем найдется желающий воссоздать реликвию, можно было бы попытаться предложить ему в помощь некую идею или модель. В вертепе обязательно должно быть всё. Ведь если Бог возрождается постоянно и везде, если это событие касается любой мелочи, любого явления, то сразу становится ясно, что не Рождество Господа следует представить миру, а наоборот — мир представить Рождеству, собрать весь мир у дверей вертепа и ввести туда по очереди каждую вещь, даже самую незначительную, каждого человека поставить перед Младенцем и сказать: вот это Ян или, допустим, Марыся, Павел или Thomas, познакомьтесь. И каждое живое существо, от насекомого до слона или жирафа, тоже нужно взять в вертеп как в ковчег. А в итоге собрать в нем все, что есть на свете, — неважно, хорошее или плохое (единственным критерием пусть будет сам факт существования): войны и добычу угля, футбольные матчи и наводнения, банки и вокзалы, демократические выборы, инфляцию, насилие в семье, первомайские демонстрации, haute couture, прогулки верхом, коллекционирование старых автомобилей, психоанализ и ядерную физику, литературу и современное искусство, — все надо представить вертепу, веря, что его порядок, от которого захватывает дух, превратит это в единое целое, соберет в единый механизм и укачает в бесконечном движении, которое навсегда свяжет все со всем.
В заключение мне остается только добавить, что эта Ковальская умерла через два года после катастрофы. М. говорил, от рака. Он сам потерял хорошее место при вертепе и с тех пор дорабатывал до пенсии на странной должности — пугал детей в так называемой «комнате ужасов»: по непонятным причинам в Бардо каждый год зимовали аттракционы. Облачившись в черный балахон, с набеленным лицом, высовывался он из-за занавеса, бренча кандалами. А поскольку путеводители (которые, как известно, меняются медленно, со скрипом) продолжали зазывать туристов в Бардо взглянуть на вертеп, то поверившие им и оттого несколько разочарованные приезжие в конце концов попадали в этот парк аттракционов. Трудно сказать, в самом ли деле подсвеченные красными лампочками машкароны и выскакивающие из-за угла страшилища по-настоящему их пугали. Гораздо важнее то, что потом, выйдя на дневной свет, они тут же обо всем забывали — и об этой глубокой долине, и об этом удивительном городке, и о пустых обещаниях путеводителей — и устремлялись дальше, к своим загадочным целям.
Самая безобразная женщина на свете
Он женился на самой безобразной женщине на свете. Специально поехал за ней в Вену. Тут не было никакого умысла — прежде ему и в голову не приходило, что можно взять в жены такое чудовище. Но, увидев ее, пережив первое потрясение, он уже не мог оторвать от нее глаз. Ее большая голова была покрыта коростой и шишками. Маленькие, вечно слезящиеся глаза глубоко сидели под низким морщинистым лбом. Издалека они походили на щелочки. Нос казался сломанным во многих местах, а его синеватый кончик был покрыт редкой щетиной. И огромные набрякшие губы, всегда раздвинутые, мокрые, открывающие острые зубы. И вдобавок (как будто этого еще не достаточно!) на ее лице росли редкие шелковистые волосы.