Игра на своем поле
Шрифт:
Оба были примерно одного возраста, но только Солмон был неудачник, перекати-поле, один из тех преподавателей, которые по разным причинам кочуют из одного колледжа в другой и нигде не могут занять прочное положение. И вот ему давно за тридцать, у него жена и дети – двое, если не трое, а он по-прежнему рядовой преподаватель, несмотря на свой солидный опыт, эрудицию и общепризнанный талант. А Чарльз уже два года как адъюнкт-профессор и со временем легко и незаметно станет профессором, а лет через десять, если по-прежнему будет здесь, возможно, заменит Лестрейнджа на посту декана исторического отделения.
Преуспевающий – и это о нем? Чарльз невольно улыбнулся, хотя ему было совсем невесело: воистину в педагогическом мире масштабы триумфов куда как скромны. Но он-то все-таки может позволить себе улыбаться иронически, а вот Солмону остается
Строго говоря, у него не было оснований упрекать себя. Колледж не особенно велик, но все же народу здесь так много, что каждого знать не обязательно. Тем более что Солмон даже на другом отделении, хотя и объединенном с историей под туманным названием «общественные науки». В будничной учебной обстановке у них было слишком мало точек соприкосновения.
Но Солмон был еврей. Чарльз поморщился: даже про себя это «но» звучит неприятно. Солмон принадлежал к тем блистательно одаренным юношам из бедных семей, которые в колледже (в данном случае это был Нью-йоркский городской колледж) делают феноменальные успехи и могли бы удивить мир, если бы имели возможность составить чуть более лестное мнение об этом мире и узнать его не только по книгам.
«Солмон не верил в то, во что верят другие, но не это главное, – думал Чарльз. – Главное – он не притворялся, что верит, а другие притворялись». Вот и Чарльз покоя ради тоже делал вид, будто верит – точнее сказать, с легкой душой позволял себе принимать как аксиому, – что серьезных конфликтов и противоречий не существует, во всяком случае – между джентльменами. Даже если одни из них христиане, а другие – иудеи.
Мало того, не исключено, что Леон Солмон в прошлом был коммунист, хотя что он был за коммунист и коммунист ли он теперь (Чарльз полагал, что нет), оставалось неясным. Чарльзу припомнились его собственные студенческие годы. Да, вполне возможно, что человек такого склада, как Солмон, по натуре Терсит или Апемант (Желчные циники, герои драм Шекспира «Троил и Крессида» и «Тимон Афинский») (быть может, стремившийся стать Сократом), которого в те годы, когда в Испании шла гражданская война, считали бунтарем, – вполне возможно, он и был членом коммунистической партии или хотя бы комсомола. Отчасти эти соображения подтвердились в ходе одного из пресловутых расследований – беспардонных и братоубийственных, – которое колледж предпринял год назад с целью отвратить другое расследование, более гласное и угрожавшее колледжу по той лишь причине, что сенатор Стэмп, не слишком значительный и видный деятель одной вашингтонской комиссии, был выпускником и членом попечительского совета колледжа. Была создана комиссия из преподавателей (Чарльз был рад-радехонек, что обошлись без него), которой вменялось в обязанность вызвать на допрос преподавателей и, основываясь на ответах (если таковые последуют), навести порядок без вмешательства извне. Практическая цель этой затеи была пристойно завуалирована, ни до какой присяги в лояльности дело не доходило и, насколько Чарльзу было известно, о взысканиях и последствиях ни слова не говорилось – как и о том, впрочем, является ли подобное расследование законным. Все прошло бы тихо и гладко, если бы не внезапное осложнение с Леоном Солмоном, который отказался отвечать комиссии, заявив, что она не имеет права устраивать ему допрос, а если ректор Нейджел хочет заставить его отвечать – пусть только попробует. По слухам Чарльз знал, что в своем выступлении Солмон недвусмысленно пригрозил обратиться в суд и предать этот инцидент широкой гласности, добиться, чтобы дело было расследовано Всеобщей ассоциацией преподавателей высшей школы, а если нужно – то и Союзом гражданских свобод. Вопрос повис в воздухе. «А разрешится он, – подумал Чарльз, – скорее всего так: по окончании текущего учебного года мистеру Солмону предложат тихо и мирно отправиться на все четыре стороны, воспользовавшись тем, что рядовому преподавателю срок работы договором не гарантирован. Разумеется, если он согласится уйти тихо и мирно, что мало вероятно. Впрочем, – заключил Чарльз, – это не моя забота».
Вопрос же, который заботил сейчас Чарльза, имел, пожалуй, чисто символическое значение, так как решение его практически не затрагивало существенных, не тривиальных (как футбол) сторон жизни. Зато для оценки собственной личности вопрос этот имел крайне важное значение. Он сводился к следующему: не стал ли Чарльз невольным (да и таким ли уж невольным?) сообщником темных сил, угрожающих человеку, которого он меньше всего хотел обидеть именно потому, что его так легко обидеть?
Как бы то ни было, нужно действовать. Но кому и каким образом? Не слишком ли далеко зашел он сам, чтобы сейчас пойти на попятный? Это был тоже момент довольно тонкий, потому что ему-то, собственно, в любом случае наплевать – не совсем, правда. Он все-таки понимал, что так нельзя, что если задеты твои принципы, а тебе наплевать, одно это само по себе уже в высшей степени тревожный признак. А между тем он сейчас приближался к тому состоянию, когда, по меткому выражению жены многострадального Иова, остается лишь «похулить бога и умереть». Говоря мирским языком, дельный совет этой библейской дамы сводился к тому, чтобы в те минуты, когда заходишь в тупик и становится невмоготу, махнуть на все рукой (пусть не без угрызений совести) и сказать себе: «Э, какая разница? Такова жизнь». Это горькое утешение доступно даже самым высоконравственным – может быть, им-то в первую очередь.
Что касается Чарльза, он решил, что пока еще не дошел до такой крайности, а значит, обязан в первую очередь объясниться с Леоном Солмоном – хотя, в сущности, подумал он со вздохом, мало что сумеет объяснить, еще меньше – добиться и не встретит ни доверия, ни поддержки. Но раз надо, значит надо. Он спустился по лестнице и через пустой читальный зал (кто станет заниматься накануне решающего матча?) прошел к телефону.
– Философское, будьте любезны, – попросил он телефонистку и про себя процитировал: «Современная философия помогает всем, кто сомневается».
– Что, мистер Солмон еще здесь? Скажите ему, звонит Чарльз Осмэн, с исторического.
Через несколько секунд Солмон взял трубку. Чарльз заранее наметил себе пространное вступительное слово, чтобы рассказать все по порядку и, если удастся, задобрить собеседника, но при первых же звуках громкого и насмешливого голоса Леона Солмона ему стало ясно, что в таком вступлении нет нужды.
– Ну, приятель, и наслушался я о вас! Так вы, говорят, считаете, что человеческая личность должна развиваться гармонично и что футбол – такая же существенная часть образования, как и вся та дребедень, которую мы преподаем…
– Минуточку, Солмон…
– Вы джентльмен и христианин, вы достойный представитель мешпохи (Пышное общество (древнеевр.)) интеллигентов, меж тем как я…
– Если вы собираетесь разговаривать в подобном тоне…
– Кто – я? Это они собираются. А знаете ли вы, Осмэн, что на футбольном стадионе, оказывается, живет дух Пирл-Харбора? И что еще Платон сказал: музыка и гимнастика? А пас вперед придумал Иммануил Кант?
– Вы немного взволнованы…
– Извините, пожалуйста, – с подчеркнутой учтивостью отозвался Солмон. – Да, я взволнован. Со времен своего бармитцва (Ритуальное празднование тринадцатилетия мальчика (древнеевр.)) я еще ни разу не чувствовал себя такой важной персоной! Как же тут не волноваться? Столько лет никому не было дела до того, что я думаю, и вдруг я ни с того ни с сего должен что-то передумать!
– В этом я не виноват! – устало сказал Чарльз. – Во всяком случае…
– La trahison des clercs (Предательство в стане ученых (франц.)), коллега, – перебил его Солмон и, нимало не стесняясь своего жуткого произношения, повторил эту фразу.
– Поймите же наконец. – Чарльз попытался придать своему голосу должную твердость, но добился лишь того, что стал кричать, как Солмон. – Я не знал, что эта история касается вас. Ясно? Я только сейчас узнал, что мальчишка у вас тоже засыпался. Мне очень жаль. Я приношу свои извинения. Если что-то можно исправить и еще не поздно, я готов.
– Грешим по неведению? – Это было сказано по-прежнему с издевкой, но, как показалось Чарльзу, чуточку менее непримиримо.
– Я действительно считал, что решение зависит только от меня. И потом я еще не сказал, что он может играть. Я только обещал с ним поговорить. Теперь я хочу знать – вы-то сейчас какую занимаете позицию?
– Позицию? Да вот сижу на собственном заду и разговариваю с вами. – Сквозь ворчливый тон прорезались дружеские нотки, но Солмон тотчас спохватился. – Не воображайте, что я уповаю на вас, дорогой друг. Я с самого начала знал, что, как обычно, буду козлом отпущения. Это просто предлог, Осмэн. Они на меня давно зуб точат, вы сами знаете. Они только и ждали повода, ну я им и дал такой повод.