Игра об Уильяме Шекспире продолжается, или Слова, слова, слова...
Шрифт:
Можно было бы привести немало примеров безоглядной игры со словами (в тех же «Кориэтовых Нелепостях» и «Кориэтовой Капусте» или в сочинениях неутомимого «Водного Поэта» — Джона Тэйлора), показывающих, что, когда эти «британские умы» входили в раж, их меньше всего волновала необходимость соблюдать приличия или оглядываться на «патриотические чувства читателей», о которых через четыре столетия забеспокоился наш рецензент. Что же касается соответствия «истории и духу языка», то давайте попробуем отыскать их в заголовке панегирика, написанного для «Кориэтовых Нелепостей» Хью Холландом, — «К идиотам-читателям», где первая буква слова «идиотам» помещена строкой выше остальных и взята в кавычки. Возможно, Г. определит, какими именно «правилами» руководствовался здесь этот елизаветинец, но любой читатель или рецензент и тогда, и сегодня может прочитать это и как «Я — идиот» и отнести к себе. Вопреки «правилам грамматики и истории языка»!
Беспредметна и критика рецензентом перевода латинского слова «misteria» в надписи («Asinus portans misteria»), намалёванной Кориэтом на сундуке, в котором он развозил свои «Нелепости». Независимо от истории этого латинского выражения, в данном случае слово «misteria» следует перевести как «тайна», ибо и Бен Джонсон прямо говорит о раскрытии
Слово «тайна» рецензент Г. вообще и принципиально не любит. Тем более если речь идёт о тайне Шекспира! По мнению Г., излагая и анализируя факты о тайне, которой окружали свою деятельность, своё творчество «поэты Бельвуарской долины», автор «Игры об Уильяме Шекспире» являлся «пленником чисто советского представления о существовании всесильных заговорщиков, определяющих ход исторических событий». Не будем вступать с рецензентом в дискуссию относительно марксистских постулатов о роли личности в истории, но как не поздравить его со столь заметным вкладом в историю «шекспировского вопроса»: ведь теперь на роль «пленников советского представления» могут претендовать такие личности, как Чарлз Диккенс, Марк Твен, Зигмунд Фрейд, Владимир Набоков, Анна Ахматова и многие, многие другие, в том числе и главным образом англичане, американцы, немцы, французы, никогда на советскую землю не ступавшие. А тем временем дотошный Г. развивает свои историко-идеологические изыскания: «Вероятно, с этими пережитками советского сознания связаны и некоторые терминологические особенности стиля И. Гилилова». Признаюсь, автору «Игры об Уильяме Шекспире», в чьих работах нет не только ни одной цитаты, но даже ни одного упоминания имени кого-либо из «классиков» или «практиков» марксизма-ленинизма, было забавно услышать о себе такое. И действительно, как тут не улыбнуться… Ещё недавно почтенный советский библиограф Г. с гордостью демонстрировал составленный им каталог хранящихся в университетской библиотеке прижизненных изданий опусов вождя мирового пролетариата. Но вот судьба перемещает его в комфортабельное дальнее заокеанское зарубежье, и мы видим его выискивающим криминальные следы «советскости» в исследованиях «шекспировского вопроса». Такие вот околошекспировские метаморфозы...
Но посмотрим, что же это за «терминологические особенности, связанные с пережитками советского сознания», обнаружил Г. в «Игре об Уильяме Шекспире»? Оказывается, я применил такие выражения, как «докопался», «надуманный», «литературный эксперт определённого толка»! Г. пишет, что читать подобные (очевидно, напоминающие ему о нехорошем советском прошлом) выражения ему «стыдно». В связи с чем же я употребил эти постыдные, заставившие покраснеть рецензента выражения? Во-первых, страшное слово «докопался» я применил к известному исследователю архивов Лесли Хотсону, о котором отзываюсь очень тепло. Странно, но Г. не понимает: если об исследователе, много работающем в архивах, говорят, что он до чего-то «докопался», то это слово вполне для такого случая подходящее и отнюдь не обидное (скорее лестное). Не вижу криминала и в употреблении слова «надуманный» по отношению к не подкреплённому фактами доводу. Ну а кого же я оскорбил, назвав «литературным экспертом определённого толка»? Да не кого иного, как печально знаменитого Джона Пейна Кольера, «прославившегося» на весь мир своими фальсификациями печатных и рукописных материалов шекспировской эпохи, о чём я и рассказываю во второй главе «Игры об Уильяме Шекспире». И то, как я назвал Кольера, — едва ли не самая мягкая характеристика, когда-либо этим фальсификатором полученная. Похоже, Г. не только не знает, кто таков был Кольер, но даже и посвящённую его подвигам страницу в моей книге внимательно не прочитал. Особой «советскости» в моей терминологии наш сверхбдительный рецензент, как видим, доказать не смог, а вот собственную некомпетентность продемонстрировал ещё раз.
Вообще рецензент Г. публично стыдит меня нередко, и не только за терминологию. Вот я мимоходом отметил, что формат книги Дэвиса — «октаво». Г. сообщает читателям, что это ошибка, что формат этой книги — двенадцатая доля листа, и не упускает случая добавить: «Ошибка довольно странная для учёного, гордящегося применением книговедческих методов». Однако на самом деле ошибается сам рецензент, почерпнувший сведения из устаревшего источника. Формат книги Дэвиса — действительно «октаво», и в этом рецензент мог бы легко убедиться, заглянув в каталог Полларда — Редгрэйва (STC) — незаменимое справочное издание для всех работающих над литературными и книговедческими проблемами шекспировской Англии.
Другой пример: издатели последнего, оксфордского собрания сочинений Шекспира поместили там и знаменитую поэму Бена Джонсона из Великого фолио. Однако при этом они выбросили из текста очень важную запятую, из-за чего ослабляется аллюзия, определяющая смысл поэмы. Ясно, что исправлять без оговорок древние тексты (да ещё в научном издании) недопустимо, это я и отметил в «Игре об Уильяме Шекспире». Рецензент же обвиняет меня в том, что, «выискивая соломинку в чужом глазу, в своём не замечаю и бревна»: в поэме о Голубе и Феникс заключительную перед подписью точку заменяю двоеточием! Сравнение абсолютно неправомерное: если оксфордские издатели просто изменили джонсоновский текст, не ставя об этом в известность читателей ни в какой форме, то в случае с поэмой о Голубе и Феникс я только предложил читателям проделать мысленный эксперимент с заменой точки на двоеточие, чтобы увидеть альтернативный смысл подписи. Но пунктуация оригинала мною полностью сохранена в его факсимильном воспроизведении! Конечно, можно понять рецензента Г.: ему, как и его московскому коллеге Н.Б., трудно вообразить, что оксфордские авторитеты способны ошибаться, быть в чём-то неправы… Оксфордское издание, и вдруг — ошибки?!
Иное дело «Игра об Уильяме Шекспире», изданная не в Оксфорде, а в Москве; здесь рецензенту везде мерещатся ужасные ошибки, о которых он, не затрудняя себя проверкой, с возмущением оповещает читателей. Буквально взорвал его вариант девиза в эскизе герба, полученного Шакспером. Во второй главе «Игры» я сообщаю о связанном с этим эскизом факте: «В сохранившемся эскизе герба клерк из герольдии написал странный девиз: "Нет, без права"». Негодованию рецензента нет предела, он пишет: «Предельным случаем — когда не знаешь, чему удивляться более: неосведомлённости автора или его самоуверенности, — является перевод девиза, помещённого в дворянском гербе, дарованном отцу драматурга…». Далее Г. цитирует мою (приведённую выше) фразу, заменив слово «эскиз» на «девиз», и продолжает: «В таком переводе-толковании девиз дворянского герба звучит не просто странно, но прямо издевательски. Однако ничего подобного на самом деле нет… Дело не только в отсутствии придуманной автором «Игры» запятой…» (курсив мой. — И.Г.).
В связи с этим Г. мечет громы и молнии, обвиняет меня в искажении и фальсификации исторических источников и фактов, неуважении к читателям и т.д. и т.п. Вспомнился развеселившемуся рецензенту и старый анекдот о гимназистке, которая «вот так же, слово за словом, не вникая в смысл», переводила известное французское выражение. Рецензент, конечно же, не упускает случая отечески поучить провинившегося автора: «Подобные промахи не могут быть оправданы увлечённостью автора своей идеей. Увлечённость в науке — дело не только благое, но и необходимое. Но единственно при условии соблюдения незыблемых правил научного исследования, не позволяющих искажать и фальсифицировать исторические источники, выдавать свои предположения и домыслы за установленные факты… Историков и филологов учат этому на первых курсах университета. Жаль, что И. Гилилов не усвоил в должной мере этих уроков от своих наставников или позволил себе забыть о них». И конечно же, Г. сурово требует от автора ответа на вопрос: «Что явилось причиной такого странного перевода девиза: недобросовестность или неосведомлённость?».
Для того чтобы несколько остудить обвинительский пыл рецензента, мне пришлось публично сообщить ему, а также его читателям, что автор «Игры об Уильяме Шекспире» нисколько относительно девиза шаксперовского герба не ошибся, ничего не фальсифицировал, текст переведён правильно. Дело в том, что в черновике документа о даровании герба девиз написан три раза, из них дважды — с запятой после слова «non» и один раз — без запятой. О последнем рецензент узнал, очевидно, из книги Т. Брука (достаточно старой), на которую в одном месте ссылается, а узнав, посчитал единственным. Если бы Г. не торопился изливать своё негодование, а открыл бы на странице 73 книгу Джона Мичела, которую он, судя по ссылке на неё, тоже держал в руках, он увидел бы этот самый эскиз, в левом верхнем углу которого шекспироведы давно обнаружили дважды повторенный тот самый девиз со злополучной запятой, поставленной не Гилиловым, а клерком герольдии четыре столетия назад. Об этом наш рецензент мог бы узнать и из очень авторитетной шекспировской биографии С. Шенбаума, переведённой, кстати, на русский язык и изданной массовым тиражом.
Я не буду требовать от г-на Г. извинения за все страшные слова, которыми он пытался забросать меня в связи с шаксперовским девизом, да и в других случаях. Но было бы несправедливо не переадресовать ему его же собственный гневный вопрос насчёт неосведомлённости и самоуверенности.
Главное, что никак не может понять рецензент — он говорит об этом несколько раз, — почему подлинные авторы скрывали своё авторство. Он допускает, что причиной могли быть как опасение цензурных или иных преследований, так и мотив христианского смирения, отказа от личной славы из благочестивых соображений. Но эпоха Возрождения, считает рецензент, «с её подчёркнутым культом личного творчества… противостоит этой традиции». Других мотивов Г. не знает и даже подводит, как видим, под это незнание теоретический базис, ссылаясь на некую неотъемлемую особенность ренессансного менталитета. Однако в случае с конкретной реальностью — английской культурой конца XVI — начала XVII века — излюбленные нашими специалистами по Ренессансу теоретические построения имеют мало общего с фактами. В девятитомном словаре английских анонимов и псевдонимов шекспировская эпоха представлена сонмом писателей, скрывавших своё имя. Так, в поэтическом сборнике «Гнездо Феникса» (1593 г.), в значительной части посвящённом памяти Филипа Сидни — «Феникса Англии», из двух десятков поэтов-участников ни один (включая составителя) не подписался собственным именем! В сборнике «Английский Геликон» (1600, 1614 гг.) из полутора сотен стихотворений свыше четверти подписаны инициалами или псевдонимами. Анонимность литературного творчества, как видим, не была тогда редкостью, особенно среди людей знатных и образованных (но не была и обязательным правилом). Эти анонимные произведения в своём большинстве не содержали ничего криминального, и их авторами (по крайней мере там, где их удалось установить) руководила не боязнь преследований и не соображения благочестия. Приверженность (можно говорить даже о своеобразной моде) к секретности, таинственности, сокрытию правды о себе была тогда чрезвычайно распространена — тайные общества, тайные шифры, коды, криптограммы… В литературе же надо учитывать ещё и отношение многих елизаветинцев к поэзии (к которой они относили и драматургию) как к одной из высших форм духовности, обращённой к вечности, перед которой не только бренное человеческое тело, но и имя эфемерны. Добавьте к этому неистребимую британскую страсть к розыгрышам — театру в жизни, мощное влияние Рабле, и вам станут понятней время и среда, давшие жизнь грандиозному и причудливому феномену — Игре об Уильяме Потрясающем Копьём.
Но рецензент Г. никак не может постигнуть «мотивов», которыми могли руководствоваться подлинные авторы шекспировских произведений, а после их смерти — их друзья, создавая легенду. Никаких иных «мотивов», кроме «аристократического произвола», в действиях Рэтлендов, Пембруков и других «поэтов Бельвуарской долины» Г. не увидел и пишет: «Только бескорыстная игра, стремление ввести в обман многие поколения читателей? Признаюсь, на мой взгляд, этого маловато, чтобы принести столь обильные жертвы на алтарь служения Музам». Вот и рецензент 3. недоумевает, зачем было подлинным авторам и устроителям затевать весь этот «маскарад», прятаться «за спиной ничтожества», что они (Рэтленды, Пембруки, Сидни) от этого имели?! Зачем, зачем — чуть не хором вопрошают оппоненты… Да на этот вопрос и в моей книге, и в её заглавии, и в старинной гравюре и латинской надписи на ней («Сотворённое человеческим гением будет жить в умах людей, остальное же пусть умрёт»), и в замечательном стихотворении Набокова дан ясный и подтверждённый множеством фактов ответ: перед нами — Великая Игра, гениальная Трагикомедия, сценой для которой стало само Время, а участниками — поколения за поколением смертных. Создание этой Пьесы Пьес — сложный и неоднозначный творческий процесс, в самом себе заключающий мотив и стимул для настоящих творцов. Но такие «отвлечённые и бескорыстные» мотивы для наших оппонентов, похоже, непостижимы, поэтому они их отвергают, упорно требуя предъявления аргументов, более им близких и понятных.