Игра об Уильяме Шекспире продолжается, или Слова, слова, слова...
Шрифт:
Или возьмём проблему датировки честеровского сборника. Ну разумеется, никакой такой проблемы для Н.Б. не существует и существовать не может: раз на титульном листе напечатано 1601, значит, книга появилась именно в этом году, и говорить тут не о чем. На то, что эта дата ничем не подтверждается, в то время как целый ряд фактов ей противоречит, можно вообще не обращать внимания. Каково, например, мнение оппонента о том, что эта книга в нарушение правил не была зарегистрирована в Компании издателей и печатников? Особенно после того, как мною было установлено, что оба издателя, чьи имена стоят на титульных листах сборника (Блаунт и Лаунз), всегда строго соблюдали правило регистрации, а печатники Филд и Оллд именно в 1612—1613 годах сотрудничали ещё в одной мистификации! Оказывается, Н.Б. ничего об этом не думает, он этих фактов в «Игре об Уильяме Шекспире» вообще не заметил, то есть попросту не понял их значения. Так же обстоит дело и с другими фактами, в своей совокупности указывающими на 1612—1613
Впрочем, один факт, связанный с Беном Джонсоном, Н.Б. в «Игре об Уильяме Шекспире» всё-таки заметил, но понять, увы, не смог и его. В первой главе своей книги я сообщаю, что Джонсона с 1612-го до лета 1613 года не было в Англии. Значит, торжествует Н.Б., в это время Джонсон вообще не мог принимать участие в честеровском сборнике, то есть датировка Гилилова не подходит! Однако на той же странице «Игры» мой оппонент мог бы потрудиться прочитать, что помещённые в честеровском сборнике стихотворения Джонсона (как и почти вся поэма Честера) написаны ранее, ещё при жизни Рэтлендов, поэтому-то он — единственный — ничего не говорит об их смерти. Составители сборника (круг графини Бедфорд) напечатали находившиеся у них стихотворения Джонсона в его отсутствие, чем, кстати, наконец-то объясняется и нетерпимая им транскрипция его фамилии. Академик не понял, что эти и другие факты, связанные с Джонсоном и его отношениями с Рэтлендами, не только не противоречат моей гипотезе, но, наоборот, относятся к наиболее веским её подтверждениям.
Н.Б. считает мистификацию с датами на 12 лет невероятной. Он не считал бы так, если бы обратил внимание на историю с мистификацией Джаггарда — Пэвиера 1619 года, напечатавших на титульных листах изданных ими шекспировских пьес даты, отстоявшие от подлинной от одного года до девятнадцати лет, и сделали они это неспроста.
Ещё один факт был замечен — и, разумеется, искажён — академиком: эпиграф из Горация с упоминанием о смерти, помещённый на шмуцтитуле сразу после имени Джона Солсбэри, ушедшего из жизни одновременно с Рэтлендами летом 1612 года. После того как ряд факторов показал, что сборник в окончательном виде появился не ранее 1611 года, этот эпиграф, как говорится в «Игре», «явился штрихом, позволившим нам приблизиться ещё на один шаг к более точной — 1612 год — датировке сборника». Н.Б. же приписывает мне утверждение, будто этот эпиграф явился главным, «исходным толчком» (а поскольку Н.Б. о всех важнейших основаниях для передатировки умолчал, то, выходит, — и единственным подтверждением) для новой гипотезы! Разумеется, академик приводит тот же довод, что и рецензент Г.: стихотворение Горация, из которого взята строка для эпиграфа, было обращено к здравствовавшему современнику римского поэта. Я уже говорил, что отдельно взятая и перенесённая в качестве эпиграфа в другую книгу строка (фраза) может приобретать здесь новый смысловой оттенок; именно так обстоит дело со шмуцтитулом честеровского сборника (где, кстати, само имя Горация не указано). Вообще обращение к имени Солсбэри в сборнике носит иронический, насмешливый, мистификационный характер; прямо говорится, что это имя нужно для того, чтобы не дать непосвящённым возможность проникнуть в смысл произведений сборника, понять, о ком и о чём в них идёт речь. Не понимая (и даже не допуская возможности) мистификационного характера всего «внешнего оформления» сборника, академик бурно возмущается тем, что Гилилов выставил Честера и издателей «рассеянными безумцами, доходящими до богохульства» (!). Нашему возмущённому оппоненту полезно, наверное, было бы посмотреть, как обыгрывали авторы «Кориэтовых Нелепостей» не только имя покойного отца Кориэта, но и имена самых знатных лордов (тоже покойных).
Кстати, стоит выслушать мнение Н.Б. о грандиозном раблезианском фарсе, разыгрывавшемся вокруг придворного шута Томаса Кориэта, объявленного величайшим в мире писателем и путешественником, превзошедшим Гомера и Одиссея. В российском литературоведении это имя (как и имя его напарника по фарсу Джона Тэйлора — «Водного Поэта») вообще появилось впервые, а определение всей Кориэтовой истории как театрализованной Игры, действие которой всё время переходит с книжных страниц на сцену реальной жизни, произведено впервые в мировом литературоведении. Исследование показало, что этот удивительный, беспрецедентный Фарс в Жизни родился в том же кругу Рэтлендов — Пембруков — Сидни, что и трагедии о короле Лире и Гамлете, принце Датском, и это позволяет несравненно полнее, глубже, чем ранее, постигнуть уникальность интеллектуальной жизни и художественной культуры шекспировской эпохи.
Но для Н.Б. всё это не имеет значения, ибо он считает себя призванным «оборонять Шекспира», а «извлекаемые» из Кориэтовых книг «зыбкие параллели топят в шутовской игре и не только чернят великие шекспировские произведения… чернят и их аристократических квазиавторов, будь это даже не кто-то из четырёх графов, но и сама Её Величество — добрая королева Бесс» (!!). Перевести всё это на человеческий язык не просто. При чём тут королева Елизавета (которая к началу Кориэтова Фарса уже восемь лет как была в могиле), и как может блестяще сыгранный, не имеющий себе равных фарс кого-то и что-то (особенно «гордость Британии») чернить?! «Очернительство»! Какая терминология, какие воспоминания она навевает! Для кого какие, разумеется...
Проигнорировав практически все важнейшие факты, подтверждающие датировку честеровского сборника 1612—1613 годами, Н.Б. раз двадцать по случаю и без случая объявляет, что новая датировка якобы произвольна, недоказуема, выведена «конъюнктурно, только по догадкам» и т.п. Так же голословно отвергается и основанная на многих исторических и литературных фактах идентификация Голубя и Феникс с четой Рэтлендов. Например, Н.Б. утверждает, что Елизавета Сидни-Рэтленд «не могла» быть названа поэтами именем «Феникс». Почему? Не могла — и всё! На самом же деле, если и была в Англии женщина, которую поэты могли так назвать, так это именно она, единственный отпрыск Филипа Сидни — общепризнанного «Феникса Англии».
Подобно рецензенту Г., академик «с порога» отбрасывает даже возможность трактовки странного заглавия лондонского экземпляра (Anuals) не как простой опечатки, а как сознательной дерзкой игры со словом. Обоим оппонентам явно не хватает знания исторического и литературного контекста; отсюда и непонимание вполне возможной направленности этого выпада в сторону Рэтленда, которого (справедливо или несправедливо) подозревали в гомосексуализме.
Также не понял Н.Б. характера и значения сделанного российскими исследователями в Вашингтоне и Лондоне важного открытия — одинаковых (и притом уникальных) водяных знаков в разных экземплярах честеровского сборника, что не мешает ему пространно рассуждать о единорогах вообще, их изображениях на коврах и гобеленах и тому подобных не имеющих отношения к уникальным водяным знакам материях.
Возьмём такой вопрос, как следует понимать и переводить трудную строку из «Плача» — «It was married chastity». И первый (1893 г.) русский переводчик П. Каншин, и последний (1960 г.), В. Левик, при переводе этой строки (и всей строфы) обращаются к слову «брак». П. Каншин: «Брак их остался целомудренным». В. Левик: «Не бесплоден был, о нет /Брак бездетный столько лет/ То невинности обет». В обоих случаях смысл оригинала передан достаточно адекватно. В «Игре об Уильяме Шекспире» с самого начала приведена вся поэма о Голубе и Феникс в переводе Левика. Но то ли вообще не прочитав текст поэмы, о которой в книге идёт речь, то ли по какой-то другой неведомой причине Н.Б. разражается гневом: «Гилилов от себя придумывает "твердокаменное" определение "их брак"».
Разумеется, вместо существительного «брак» можно употребить «союз» или «связь» (хотя Каншин и Левик не посчитали такой перевод оптимальным, и я с ними согласен). Но считать — вопреки мнению и практике авторитетных переводчиков — такой вариант единственно правильным нет ни малейшего основания. И совсем уж странно и дико звучит обвинение, что «брак» якобы «от себя придумал» Гилилов! Опять мы стоим перед невозможностью рационального объяснения...
Важный момент — трактовка последней строфы «Плача». В «Игре об Уильяме Шекспире» даются три возможных объяснения смысла этой строфы и подписи под ней, причём последний вариант объяснения вполне приемлем и для стратфордианцев. Однако Н.Б. обрушивается только на первый вариант, ничего не говоря о двух других. Совершенно не привлекли внимания академика «Песни Голубя», близость которых к шекспировским сонетам, давно ставившая в тупик английских учёных, получила наконец убедительное объяснение.
Как и рецензент Г., академик не видит ничего особенного в том, что в последнем, оксфордском (академического типа) собрании сочинений Шекспира его редакторы — шекспироведы С. Уэллс и Г. Тэйлор — без каких-либо оговорок выбросили из текста знаменитой поэмы Бена Джонсона «Памяти автора, любимого мною Уильяма Шекспира и о том, что он оставил нам» важную запятую, лишив текст поэмы заложенной в него Джонсоном двусмысленности. Не исключено (будем надеяться), что утрата злополучного знака приключилась не намеренно, а по чьему-то прискорбному недосмотру. Но для Н.Б. никаких проблем здесь нет: раз так напечатали в Оксфорде, значит, так и нужно. И академик заполняет несколько страниц многословными, не имеющими отношения к делу рассуждениями о системах пунктуации и правилах грамматики, посмеиваясь над «удивительной самоуверенностью» Гилилова, вообразившего себе, что «видные оксфордские шекспироведы» могут ошибаться! Короче говоря, нам вполне серьёзно внушают, что сегодняшний редактор (особенно если он «из видных») волен по своему усмотрению исправлять в академических изданиях древние тексты, причём без всяких оговорок или объяснений. Как возрадовался бы, услышав такое, пионер «специфического» редактирования, «непонятый» в XIX веке Джон Пейн Кольер!