Игра против всех. Три дня в Дагезане
Шрифт:
— Какое же вам требуется лекарство?
— Дорогое. Денег не хватает купить. Может, одолжите без возврата? Подкинете пару сотен?
Я отвечал, как машина:
— Не понимаю.
— Чего уж там понимать! Дрожите–то, как осиновый лист. А я ведь и не сказал ничего.
— Что вы хотите сказать?
— Да так. Был у меня человек один недавно. В гости заезжал. Кранц. Леонид Федорович.
— Не припоминаю, — сказал я.
— А он вас хорошо запомнил.
— Прощу вас объяснить, зачем вы ко мне пришли?
— Да сказал же я уже. За деньгами.
— Почему я должен давать
— Бросьте волынку! Кто раненых отравил? Не знаете? А Кранц знает.
Я пошел ва–банк:
— Если он знает, почему он сам не пришел ко мне? Или в другое место?
Это был трудный для Федора вопрос. Ведь Кранц–то уже не мог подтвердить его слов.
Живых посмотрел на меня мутным взглядом человека, в котором произошли необратимые изменения под влиянием морфия и алкоголя, и который, собственно, и человеком–то уже не имел права называться, но именно поэтому его нельзя было пронять ни разумом, ни даже запугать.
— Леонид Федорович уехал.
— Куда же он уехал?
— Далеко. Навряд вернется.
— Кто же докажет ваши обвинения?
— Чего их доказывать! И так поверют.
— Почему это вам поверят? Вы опустившийся человек!
— Потому и поверют. Я как на духу расскажу. Мне–то терять нечего. А у вас другое дело. Красивая жизнь. Ее лишиться жалко.
— Но что вы можете рассказать?
— То, что мне Леонид Федорович сказал.
— Кранц убит! — крикнул я, хотя и не следовало это делать.
— Убит, — подтвердил Федор спокойно. — Царствие ему небесное, земля пухом.
— Это ты убил его! — догадался я неожиданно.
Он не испугался и не растерялся:
— Мой грех.
— Так чего же ты от меня хочешь? Чтобы я тебя отправил куда следует?
Он покачал головой:
— Нельзя меня испугать, потому что я человек конченый. Теперь, когда я Леонида Федоровича жизни решил, оправдания мне быть не может.
«Сумасшедший!» — только и мог подумать я.
— Зачем же ты убил его?
— Был не в себе. Перепугался. И зря. Пропадать мне хоть так, хоть этак, а лучше б с чистой совестью. Но теперь уж дело прошлое. А раз жить остался, то деньги опять требуются. Вот и пришел… Не хотите денег дать — дело ваше. Пойду сознаваться. Забирайте, скажу, казните! Предал я государственные ценности. Отвез немцев и место у стены показал, где Леонид Федорович клад спрятал. Не выдержал. Решил, чем мне погибать, пусть эти железки фараонские пропадут. А Леонид Федорович им не уступил. Они его в лагерь отправили, среди людей оклеветали в газетке. Из–за газетки и наши его сочли за предателя. Много он отстрадал, сюда вернулся за правдой. Ко мне пришел, поделился, как с человеком. А какой я человек? Подумал своей задурманенной башкой: ведь начнут правду копать, и мне ответ держать придется. Клад–то я указал. За жизнь свою испугался. И сейчас за нее держусь, паскудную. Хоть цена мне копейка.
А Леонид Федорович про меня не знал ничего. Он на вас думал. Но я–то сообразил, что если б это вы про клад в гестапо сообщили, так зачем им было из меня его выколачивать. Вы–то место не хуже моего знали. Выходит, один я виноват… Опять спасаться решил. Вот и ударил его под лопатку. А он святой человек был, страдалец. Мы за него ответить должны…
Сквозь это кошмарное юродство я с трудом улавливал смысл слов. Видимо, ни Кранц, ни Живых о моем доносе не знали наверняка. Но Кранц подозревал, Живых же считал виновным себя и боялся разоблачений Кранца. Убил он его, конечно, в одурманенном наркотиками состоянии и подлинно ли раскаивался или хитрил где–то на грани ненормальности — ведь такие люди могут быть необычайно изобретательны, когда дело идет о деньгах на очередную дозу морфия, — установить было невозможно. Но хватило же у него идиотизма ударить ножом Кранца в толпе людей! Почему ж не пойти и не «рассказать все как на духу»! Конечно, у него нет доказательств, но сама исповедь прозвучит настолько убедительно…
— Сколько ты хочешь денег?
— Шестьсот рублей, — сказал Живых сразу. Наверно, давно наметил. Не знаю, чем он руководствовался, но хотя сумма показалась мне незначительной, требовалось время, чтобы обдумать ситуацию.
— Таких денег у меня дома нет.
— Снимите с книжки.
— Ладно. Деньги ты получишь. И больше не появляйся на глаза…
Но это был не выход. И не то страшило, что подлец сочтет меня за дойную корову и будет шантажировать непрерывно. Даже уплачивая все, что он потребует, я не мог быть ни в коей степени гарантированным, что эта скотина не разболтает, не промычит где–нибудь, утратив человеческий облик.
Я дал ему триста рублей и сказал, что остальное он получит через пять дней, место встречи я назначу по телефону.
Я назначил свидание в роще. Но в волнении проскочил поворот и свернул не по дороге, а по просеке и остановился там, где она пересекает дорогу. Здесь машину почти не было видно. Мерзавец явился в блаженно–одурманенном состоянии. Он сунул небрежно деньги в карман и пошел. Пошел покачиваясь, плохо соображая, и не в ту сторону. Я с ненавистью и растерянностью смотрел ему вслед. Вдруг он пошатнулся и упал. На дороге царила полная тишина. Я включил мотор и с наслаждением переехал гадину.
Машину только слегка качнуло, как на не очень крутом ухабе. И все. Качнуло так незначительно, что я усомнился, достиг ли цели. Остановился. Было совсем темно и по–прежнему тихо. Вокруг ни души. Я медленно, задним ходом (развернуться было невозможно) поехал назад. Нет, я зря волновался, сомневаться не приходилось».
Мазин перечитал слова «с наслаждением переехал» и «нет, я зря волновался» и поразился их искренности. Они рвались из отшлифованного текста, как главная, окончательная улика, неопровержимое доказательство.
«Казалось, я выиграл в смертельной игре, но я забыл, что партнером моим был не случай, а сама судьба. Кто бы мог подумать, что меня коснется история с украденными деньгами, что их украдет Зайцев, что заподозрят Живых, и клубок начнет разворачиваться, опутывая меня по рукам и ногам, и мне придется рвать его, рвать, помимо своего желания, и запутываться в обрывках все больше и больше?
Меня раздражало, что милицейские тупицы ходят вокруг моего дома и принюхиваются в надежде выискать что–то несуразное. Однако профессиональный нюх не подвел этих ищеек. Их наглость нестерпима. Особенно у Сосновского. Его выходка с рюмкой выбила меня из колеи.