Игра против всех. Три дня в Дагезане
Шрифт:
— Спокойнее, Валерий. Хорошо, что ты так говоришь, но спокойнее. Нужно спокойнее!
— Ладно. Отец позвал меня. Ну, я в уверенности, что очередная нотация… И вдруг обухом. «Сын! Хочу, чтоб стал ты моим судьей. Виноват я. Совершил ошибку, осудили меня справедливо, но я не выдержал, молодость подвела. Бежал. Думал, повезло, а оказалось… Бежали мы вдвоем. И так получилось, что погиб при этом человек. Клянусь, не я убил. Тот, другой. Запомни и поверь! Не я. Но и я виновен. Не помешал! Не предотвратил. Не спас. Всю жизнь вину эту загладить хотел. В твоих глазах особенно. Что мог,
Валерий низко опустил голову, так что Мазин не видел его лица, видел один заросший затылок.
— Михаил Михайлович назвал Кушнарева?
— Да.
— Передайте его слова по возможности точно.
— Я хорошо запомнил. Я спросил: «Он тебе угрожает?» Отец кивнул. «Где он?» — «Здесь». О ком еще он мог говорить? Кушнарев знал отца много лет Он сидел в тюрьме. Он жил у нас, ел, спал, брал деньги… Шантажировал.
— Чего же он захотел еще?
— Не знаю. Может быть, ничего. Может быть, у отца истекло терпение. Годы терпения.
— Но имя Кушнарева не прозвучало?
— Как же! Я не договорил. Я подумал о нем и спросил «Это Кушнарев?» Отец заколебался на мгновенье, посмотрел на меня и ответил… Я ручаюсь за точность фразы. Он сказал: «Кушнарев? Не Кушнарев, а Паташон». Понимаете?
— А вы?
— Это же ясно! Кущнарев — не Кушнарев, а Паташон Преступник Паташон. Убийца.
— Однако у него убедительная биография.
— Легенда, а не биография. Которая вся шита белыми нитками. Я никогда, никогда не видел и не слыхал, чтобы он занимался архитектурой или даже высказывал свои суждения. Он такой же архитектор, как вы детский врач.
— Кто же он?
— Профессиональный аферист.
Теперь вокруг них кружил не один, а целый десяток комаров. Мазин отломил ветку погуще и начал обмахиваться.
— Обычно аферисты не склонны нарушать сто вторую и ближайшие к ней статьи.
— То есть убивать?
— Да.
— Мы же не знаем, кого убили и при каких обстоятельствах. Отец не сказал, не успел. Пришла Марина, потом ваш друг.
— Резонно. Все, что вы сказали, резонно.
— Говорите лучше «ты».
— Можно? Спасибо, Валерий! Видишь ли, дорогой, тебе сейчас события яснее кажутся, чем мне Ты не за ботишься о частностях, набрасываешь картину в современной манере, а я реалист, мне нужно, чтоб на лице каждая морщинка была проработана. Натуралист даже Тебе Пикассо, а мне Лактионов. Уловил разницу?
— Не в вашу пользу разница.
— Польза общая будет, если исчезнут некоторые коварные пятна. Кушнарев не мог убить Демьяныча. Он со мной в это время был. И зачем?
— Про Демьяныча я вам рассказал.
— А эксперт? Забыл? Демьяныч–то в речке мертвый оказался.
— Напутал эксперт, ошибся.
— Бывает и такое, к сожалению. Так за что ты его?
— Нервы сдали.
— А конкретнее?
— Это личное.
— Догадываюсь. Но ты мне вот что поясни сначала. Помнишь, я тебе носовой платок возвратил?
— Опять тайм–аут берете? Темп сбиваете?
— Да нет, темпом я доволен. Где ты тот платок взял?
— Сам удивляюсь, откуда он у меня в кармане взялся. По виду — это отцовский платок, из мастерской. В краске.
— Отцовский? Не ты его выпачкал?
— Нет. Наверно, я захватил его случайно в мастерской Но хоть убейте, не помню когда! Да чепуха это! Зачем вам?
— Вспомни, когда ты его в первый раз увидел?
— Что за смысл?
— Будет и смысл, если вспомнишь.
— Я наткнулся на этот платок, когда вы с Сосновским пошли наверх, к отцу. С пасечником. Я вышел тогда и, проходя мимо вешалки, достал его из кармана куртки. Но как он попал туда?
— Не помнишь? А потом?
— Потом ничего особенного. Убедился, что он грязный, бросил в хижине. Там вы его подобрали. Вернули.
— И что?
— Опять ничего Где–то валяется.
— Сажу ты им не вытирал?
— Что?!
— Все. Спасибо.
Валерий покачал головой.
— На здоровье. Так о чем вы догадываетесь?
— Разговор у вас с пасечником о Марине Викторовне был?
— Игорь Николаевич!.. Откуда.
— Секрета нет, Валерий Демьяныч говорил мне о ваших отношениях.
— Отношениях? Не было отношений, не было! Ох, мало я его ударил! Куда грязную лапу протянул, а?!
— Любите?
— Называйте так.
— Не ожидал.
— Почему это?
— Говорят, молодежь упростила эти отношения.
— Упростила? Десять тысяч лет никто упростить не смог, а мы на глазах у вас переиграли? Чушь собачья! Подонки треплются. Впрочем, я сам такой был. Пока не обжегся.
— Больно обожглись?
— Хоть кричи… Что делать? Ну, скажите, что делать? Вы же все знаете! А тут воды в рот наберете. И никто не скажет. Не любит она меня. И хорошо это. Если б полюбила, совсем бы запутались. При отце отвратительно, а теперь невозможно. Но не легче ж мне от этого! Крутился, паясничал, как шут гороховый. И все. Ничего больше не было. Да и не могло. Не знаете вы Марину.
— Трудно узнать человека за два дня.
— Может быть, и вообще невозможно. Никогда. До конца. Теперь особенно. Много ли людей сами себя знают?
Думаете, Марина за отца из расчета пошла? Любила она его по–своему, хотя не осознала себя, вот что. Час ее не подошел. А внутренне она человек. И меня поняла, наверняка поняла, что за поведением моим ненормальным, скоморошьим настоящее есть, поняла и то, что нельзя, и меня понять заставила. Как Татьяна, если хотите, если смеяться не будете.
— Не буду.
— Это хорошо. Вы хорошо говорили. Но не упростили мы ничего. Это неважно, что сейчас с девчонкой переспать легко… Смотря с какой опять–таки… Люди людьми остаются, и настоящих полно, хоть и циниками представляемся. А каждый надеется сквозь мишуру свет увидеть, не неоновый, настоящий. Да вы поглядите! Здорово–то как!
Мазин посмотрел туда, куда протянул руку Валерий, и увидел между деревьями взметнувшуюся над ущельем арку. Празднично яркие цвета солнечного спектра, неразъединимо переходя один в другой, перекинулись от хребта к хребту над речкой, лесом, снеговыми пиками, высоко и низко, так что вершина радуги трепетала там, где тянулись самолетные трассы, а основания упирались в видимые простым глазом расщелины.